Сюзанн каждый новый вечер удваивала дозу.

Обнаружив в библиотеке доказательства того, что предшествующая ночная встреча не померещилась ему, Клермон хотел теперь продолжить разговор с графом. Но мсье Виларсо де Торан пил странно — и знал за собой эту странность. Вначале он просто наслаждался восхитительным вкусом коньяка, упиваясь смолистыми нотками экзотических цветов, потом — любовался светло-золотистым цветом напитка, приобретавшего в ладонях оттенок темного янтаря и старого золота, потом чувствовал слабость и истому, его сильно шатало — до того, что он почти терял координацию, но никогда спиртное не могло заставить забыть себя. Потому-то он и не пытался утопить тоску в вине. In vino — veritas? Скорее, profunditas. Коньяк расслаблял его, опускал в глубины самого себя, но не мог погрузить в забвение.

Забытье никогда не приходило.

Проснувшись на рассвете, он, как сквозь сон, помнил все же достаточно, чтобы горько пожалеть о встрече с Клермоном. Граф действительно был бесстыден — но только в отношении дел телесных. Обнажать душу? Весь день он избегал Армана, отводил глаза при случайных встречах, слишком явно искал уединения. Клермон понимал его, и не пытался нарушить поставленные графом преграды, по-прежнему испытывая к нему жалость и сострадание. Этьенн почувствовал и это — и ещё более отдалился.

При этом произошло ещё одно событие, замеченное Арманом. Мсье Виларсо де Торан около пруда, где его нагнала Лоретт, долго и серьёзно беседовал с ней, после чего мадемуазель д'Эрсенвиль ещё около часу оставалась на скамье возле пруда, остановившимися глазами озирая пространство над колышущимся рогозом и зарослями осоки, но явно не видя ничего. Клермон заметил, как к Лоретт подошла Элоди и взволновался. Ему снова показалось, что Элоди не может не понять его волнение из-за утреннего сна, посмотрел на неё испуганно и робко, но взгляд мадемуазель Элоди был внимателен и печален. Она сдержанно кивнула и чуть улыбнулась ему, Клермон ненадолго успокоился, но потом, отрешившись от ночной иллюзии, почувствовал странную пустоту в душе, словно потерял что-то бесконечно дорогое.

Сестры тихо беседовали, на прогулку вышла мадемуазель Габриэль, тут же показался и Дювернуа, вызвавшийся сопровождать её. Мадемуазель Виларсо де Торан, устроившись на качелях, о чем-то размышляла, уйдя в себя и явно не нуждаясь в собеседниках, Этьенн исчез, и Клермон решил вернуться в библиотеку.

Он потерял собеседника, был странно опустошён и взвинчен, при мысли об Элоди сердце наливалось тоской. Что с ним? Он… влюблен? Нет. Наверное, нет. Предутренний сон — следствие напряжения и тоски, одиночества и пустых мыслей. Она просто назвала его красивым, была внимательна, ничем не оскорбила и не задела его больного самолюбия. До этого Клермон, хоть и был потрясён изысканной красотой девушки, полагал, что никак не может претендовать на её внимание. Кто он, чтобы мечтать о предпочтении? Арман видел, что при встречах с ним она опускает глаза, точно ей стыдно видеть его поношенный сюртук и вообще неприятно смотреть на него, но эта последняя встреча показала, что он ошибался, и мадемуазель вовсе не питает к нему никакого презрения, но придерживается о нём мнения высокого и лестного. Это и породило — против его воли — предосудительные сны и мечты.

Арман Клермон резко взбежал по лестнице наверх, почти бегом добрался до книгохранилища, закрыл дверь и несколько минут стоял, прислонившись спиной к двери. Постепенно его дыхание выровнялось, боль смягчилась. Он торопливо влез на стремянку к верхней полке тринадцатого стеллажа. Книги — вот что даст ему подлинное забвение, покой, умиротворение. Он нашёл в библиотечном собрании на полках, содержащих гримуары, странный манускрипт, о котором сказал когда-то герцог — без названия и даты.

Вообще, коллекция книг по некромантии и колдовству была в Тентасэ не просто полной — она содержала ряд изданий, о которых Арман вообще никогда не слышал, а также ряд манускриптов, как похвастался ему герцог, просто уникальных. Здесь были «Великая книга» «Le grand grimoire», содержащая Ключи Соломона и Черную Магию всех адских сил Великого Агриппы, способных обнаружить все тайные сокровища и заставить повиноваться всех духов; в ней все магические искусства…, — огромная инкунабула в полный человеческий рост. Его светлость с улыбкой сказал, что листы книги алы, а буквы черные.

— Крепость ей придает личная подпись Дьявола. Пока книгу не читают, она должна быть закрыта на висячие замки. Книга эта крайне опасна. Нельзя, чтобы к ней прикасались чужие руки. Её следует хранить в отдельной комнате на цепи, припаянную к самой крепкой балке, причем эта балка должна быть кривой. — Арману показалось, что герцог смеётся, но глаза последнего были странно сумрачны.

Были здесь и «L» en-cheiridion du pape Leon, «Превосходнейшая книга папы Льва», «Великий Альберт» — «тайны мужские и женские», «Малый Альберт» — «Чудесные секреты натуральной и кабалистической магии… или Нерушимое сокровище секретов…» «Красный дракон или Искусство повелевать Духами…», и «Черный дракон, или Адские силы, подчинённые Человеку»… Его светлость шутя сказал, что некоторые из этих книг нельзя читать, если сам ты не колдун, или, по крайней мере, не желаешь им стать. На некоторых страницах — мелькает кровавая надпись: «Переверни, если храбр…» Но в некоторых случаях храбрость граничит с глупостью, заметил тогда же герцог. Арман заверил его светлость, что не будет открывать эти зловещие инкунабулы, которые и вправду чем-то пугали его, и прочтёт только то, что он рекомендовал.

…Найденный Клермоном порыжевший по краям пергамент тома формата in-quarto был настолько ветхим, что местами потрескался. Текст был на латыни, но с многочисленными итальянизмами, характерными для центральной Италии. Несколько отверстий сбоку говорили о том, что текст когда-то был частью книги, но потом лист был довольно грубо извлечен из неё: дыры, проколотые на пергаменте, были разорваны в направлении переплета. Тип письма назвался littera bastarda или готическим книжным письмом с влиянием канцелярского курсива, распространенным в конце ХIV века. Весь текст был переписан одной рукой. Строки шли по всей длине листа, не было ни миниатюр, ни виньеток, ни инициалов.

Это было колдовство. В разметке слов на пергаменте были пропуски, образовывавшие женское лицо. Лицо Элоди. Арман Клермон в ужасе встряхнул головой. Да что же это? Лицо пропало. Он погрузился в чтение.

«…Опрометчиво, весьма опрометчиво поступил Джанпаоло Спарлуччи, уроженец Равенны, — начал разбирать строки Клермон, — когда после причастия у своего друга, священника Арчибальдо, задумав добраться в окрестностей Перуджи и выехав в полдень из Ареццо, хотя все разумные люди советовали ему заночевать в деревеньке Тирамо, в десяти верстах от города. Он и сам не заметил, как сгустились тучи и хлынул дождь. Его лошадь остановилась как раз посреди оставшейся ему перуджийской дороги, около руин старого замка, который сам Джанпаоло и не разглядел толком, торопясь укрыться от ледяных дождевых струй. Старая кобыла Регина уперлась, как осёл, не желая двигаться дальше крытых яслей в глубине двора, и Джанпаоло, махнув на неё рукой, быстро прошёл в арочный пролет главного замкового входа, где ещё оставались остатки ворот, болтающиеся на двух основательно проржавевших петлях. Всё, что ему хотелось — найти пару охапок соломы и, переночевав здесь, засветло выехать в Перуджу.

Слов нет, ему нужно было торопиться. Получить заказ на роспись Сант-Эрколано и Палаццо Комунале хочет, естественно, не он один и, если он опоздает, городские власти могут пригласить какого-нибудь умбрийца — что и говорить, художники там превосходные.

Он не нашёл в замке ни соломы, ни сена, основательно замёрз, как вдруг натолкнулся в одной из сравнительно небольших комнат на дрова, аккуратно сложенные около полуразрушенного камина. Они были сыроваты и он долго провозился, пытаясь разжечь пламя. Постепенно он согрелся и начал помышлять о ночлеге, когда неожиданно неслышно, словно кот на мягких лапках, в комнату вполз странный, гнилостный запах. Джанпаоло устал, очень хотел спать и подумал, что ему просто мерещится. Он лёг на свой плащ и им же и укрылся, и в его угасающем сознании уже клубились первые сновидения, как вдруг его разбудил яростный писк и шум крыльев больших черных нетопырей, как он в ужасе заметил, принявшихся порхать под сводами потолка. Крылья летучих мышей двигались в такт, взмахи их чередовались с какими-то наглыми и малопристойными движениями, и завороженный этой картиной, Джанпаоло не сразу заметил, что дождь давно кончился, небо очистилось и теперь в окно светила полная луна.