Но он был согласен с герцогом.

— Праведником мне не стать. Мне кажется, наш хозяин прав. За этот «дивный дьявольский дар» человечество, и вправду, отдаст душу. Право на паскудство. Право на гнусность… Право на низость… Не знаю, останутся ли в Содоме и Гоморре ваши семь праведников.

— А это не сущностно. — Клермон был спокоен и благодушен. — Грех господствует в мире, но когда грехолюбие доходит до неописуемых пределов и начинает угрожать смыслу существования этого мира, — воля Божия, совершенная и благая, явно входит в человеческую историю, карая и направляя на путь вечной жизни. Бог поругаем не бывает. Содом и Гоморра — тому подтверждение, ваше сиятельство.

Элоди, тщательно обдумав поведение графа Этьенна с её сестрой, сделала вывод, что этот человек обладает помрачённой душой и испорченным нравом. Он безжалостен и пресыщен, упоён собой, жестокосерден и распущен — и подруги в пансионе, чьи старшие сестры немало рассказывали о высшем свете, были правы, называя его чудовищем. Но при этом она не была оскорблена его поступком с Лоретт.

Этьенн пренебрёг сестрой, но мог бы, и Элоди понимала это, поступить стократ хуже.

Теперь, когда беспокойство о Лоретт, снедавшее её, чуть утихло, Элоди могла подумать о другом, — о том, что уже давно странно томило. Она заметила, что её охватывает смутное беспокойство и даже волнение, когда она встречает одного из гостей замка. Сердце её билось рывками, едва он изредка обращался к ней, а ловя на себе его взгляды, она с трудом могла заставить себя сохранять видимость спокойствия. С первых дней Элоди отметила красоту, благородство и прекрасное образование мсье Армана де Клермона. Более близкое знакомство доказало ей, что перед ней человек большой порядочности и веры. Вырвавшиеся у неё слова о его красоте, столь польстившие ему, были не признанием, но мнением. Элоди была лишена страстности Габриэль и доверчивой мягкости Лоретт, но длительные наблюдения убедили её в верности первоначальных наблюдений. Это не пустой болтун де Файоль и не развратный Дювернуа, тем более не ужасный Этьенн.

Такого человека не стыдно называть супругом и подчиняться ему.

Элоди поняла, что Арман де Клермон не лгал, когда говорил о своей чистоте, и это удивительно возвысило его в её глазах. Ей претила мысль, что муж, её мужчина, будет сравнивать её с кем-то, что она будет для него не первой и единственной женщиной, но стоять в череде предшествующих. «Единственный подлинный путь любви — чистота. И путь этот должен пройти через Божье благословение. Любви и церкви нужны драгоценные и чистые покровы для их алтарей» — говорил её духовник, и эта мысль отзывалась в её душе. Когда Элоди однажды высказала это сёстрам — те расхохотались, но это ничего в ней не изменило.

Но расположен ли мсье де Клермон к ней самой — хоть немного? Арман всегда был безупречно обходителен, нерешителен и робок. Никогда не проявлял и дерзости. Но это могло говорить и о простом равнодушии. Элоди поняла, что влюблена, но по складу характера не могла ни играть в любовь, ни просить любви, лишь молча ждать и страдать. Любовь, завладев сердцем жестким и душой чистой, не допускающей непотребного, дала ей только мучение. Арман де Клермон был по-прежнему молчалив и сдержан. Элоди ненавидела себя.

Чем она лучше Лоретт, о которой ещё так недавно говорила с таким сожалением?

Но как не полюбить человека, в котором столь удивительно сочетаются все те качества, которые нравятся ей? Мсье де Клермон был серьёзен и умён, суждения его выдавали глубину и благородство души, скромность и честь. К тому же он был так красив…Элоди, правда, не потеряла головы и никогда не допустит, чтобы он понял её тайну, но молчание иссушало её. Через маленькую дверцу на хорах она приходила в домовую церковь, и часами пыталась молиться. «Если эта любовь не угодна Господу, Пречистая, пусть она растает, путь душа моя освободится от неё…» Элоди просыпалась наутро — и первой мыслью была мысль об Армане…

Через неделю после того, когда она столь бестактно, по мнению Сюзанн, испортила вечер у камина какими-то мерзкими россказнями о каких-то собаках, Элоди после обеда пошла отнести книгу мадам де Лафайет в библиотеку. Клермон сидел у стола, и, увидев Элоди, нервно поднялся. Она подошла и спросила о новой книге, они с Лоретт хотели бы что-нибудь для чтения вслух. Арман и слышал и не слышал её. Сны его становились все откровеннее, сумбур в мыслях все отчетливее. Его сердце стучало в такт с её шагами, её присутствие делало его счастливым, без неё из мира уходило солнце.

Арман полюбил и понял это.

Сейчас в глазах его потемнело, он с трудом дышал. Перед глазами плыло то трижды проклятое, но незабываемое видение, в котором они были слиты в извечном единстве любви. Вчера он набрасывал письмо к ней, но лишь изорвал и сжёг десяток листов бумаги. Клермон понял, что никогда не решится сказать её о своём чувстве — и совсем изнемог. Вечерами пытался молиться, но как просить невозможного? Элоди казалась неземным существом, а он с его все более проступавшими плотскими желаниями, глупыми мечтами, нищетою и непонятным будущим — на что он мог претендовать? За неделю этого изнуряющего состояния Арман зримо исхудал и побледнел, временами погружаясь в странное отчаяние, как в омут, и только сны — короткие и предутренние — были его единственной отрадой. Там Элоди улыбалась ему, говорила «ты», обещала родить сына…

Но вот — она стояла перед ним, и все сны таяли…

Произошло это неожиданно. Она была так близко, и он, как пьяный, сделав стремительный шаг навстречу, обнял её, нервно дернувшись, не дерзко, но скорее отчаянно прижался к её губам. Но ощутив её близость, мгновенно словно отрезвел. Безумец. Что он делает? Клермон боялся разжать объятья и боялся сдвинуться с места, просто не понимал, как дерзнул прикоснуться к ней. Элоди замерла на мгновение, но тут же и вздохнула, и вот — она уже вдыхала его запах, так понравившийся ей ещё тогда, когда этот юноша впервые открыл перед ней дверь в столовую, запах весеннего ветра и первой зелени, запах мёда и лимона, и таяла от тихого ликования. Слава небесам! Господь благословил её любовь. Её избранник неравнодушен к ней, она нравится ему!

Теперь это было очевидным.

Когда Клермон разжал объятья, он с закрытыми глазами ожидал пощечины и вздрогнул всем телом, когда ощутил прикосновение её руки к своему лицу. Пальцы Элоди скользили по его щеке, гладили волосы. Он приподнял веки, и увидел, что она улыбается ему. Невозможный сон сбывался…

Есть запредельная степень счастья, почти неощущаемая, выходящая за пределы способности чувствовать, заставляющая терять себя, убивающая ощущение реальности, — и чем ниже был уровень притязаний, свойственный смирению, — тем запредельнее переживаемое. Элоди, забыв про книгу, тихо ушла, оставив Армана, ошеломлённого и счастливого, в одиночестве. Может ли это быть? Его чувство взаимно? К нему благосклонны? Его любят?

…Элоди, придя к себе, была странно смущена и взволнована. Поступок Клермона… Она вспомнила своего духовника из пансиона, аббата Парментье. Суровый старик не раз говорил о страшной опасности, подстерегающей души, — когда они, исповедуя истины Христа, живут по законам мира, в котором зло — это то, что тебе не нравится, а добро — это то, что тебе выгодно. Элоди была безжалостна в суждениях, и до сих пор себя судила все-таки, как ей казалось, по Христовым законам.

Но теперь она ничего не понимала. Если бы к ней дерзнул прикоснуться мсье Онорэ де Кюртон — это была омерзительная аморальность. Если бы подобное позволил себе мсье Мишель де Кюртон — это был бы нестерпимый разврат. Отважься на подобное мсье Дювернуа — она назвала бы его порочным распутником. Решись обнять её мсье де Файоль — сочла бы его растленным ловеласом. При мысли, что её домогался бы Этьенн Виларсо де Торан — Элоди почувствовала спазмы в горле. Этому даже имени не было. Но вот…