Граф отвёл глаза и поспешно обернулся к мадемуазель Лоре.

Все исподтишка продолжали разглядывать друг друга, не забывая вежливо отвечать на расспросы хозяина, интересовавшегося своими гостями. Теперь в его светлости в полной мере проступил некий высший такт вельможи — умение описать других так, как они видят себя сами. Клермон отметил, что герцог ни разу не задел ничье самолюбие, беседовал со всеми, и в то же время каждому из гостей казалось, что хозяин больше всего рад в собравшейся за столом компании именно ему. Он уронил несколько изысканных комплиментов мсье Дювернуа. Подумать только, с каким вкусом подобран шейный платок! Просто бесподобно! Какое понимание моды и стиля! Не в каждом сегодня встретишь столь безупречный вкус! Мсье де Файолю был задан лестный вопрос о том, не он ли сын господина Эдмона де Файоля, известного политика, сподвижника Льва Неаполя и автора блестящих статей в «Le Figaro»?

С Арманом Клермоном герцог заговорил о своей библиотеке, обратил ли мсье Арман внимание на редчайший из его manuscriptus — 386 года? Кстати, наклонился он к Этьенну, у него есть и один из первых списков Vita Stephani Grandimontensis, составленного в 1135 году. Герцог полагал, что это будет интересно его племяннику, ведь это его небесный покровитель. Этьенн с удивлением посмотрел на его светлость. Это вовсе не было ему интересно.

Герцог же снова заговорил с Арманом. Мсье де Клермон нашёл этот манускрипт? Ещё нет? Весьма рекомендую. Последняя, самая высокая полка на тринадцатом стеллаже. Это действительно редкость. А заметил ли он codex rescriptus, который ему удалось купить абсолютно случайно в одном итальянском монастыре — это собрание булл Иннокентия III, в миру — Лотарио ди Сеньи, умершего в Перудже в 1216 году? Великий был человек. Сам он, Робер Персиваль, в родстве с графами ди Сеньи… Что? Поэмы Гильома де Машо, Алена Шартье и Эсташа Дешана? О, ну конечно, четвертый стеллаж…

Сам мсье де Клермон, судя по выговору, из бывшей Шампани или все же из Оверни, Пюи-де-Дома? Верным оказалось первое предположение, и тогда его светлость галантно осведомился, здравствует ли его отец? Узнав, что да, заметил, что счастлив приветствовать у себя его милость виконта де Гэрина. Клермон смутился и поправил его. Вотчины де Гэрин в семье давно нет, пробормотал он чуть слышно, он — просто Арман Клермон.

— Вас зовут Арман Патрик де Гэрин де Клермон, юноша. Ваш дед был граф Шарль-Патрик Амеди де Гэрин де Клермон, ваш отец ныне — граф Эдмон Люсьен, и вы по его смерти унаследуете его титул. Разве вам не говорили, что пренебрежение к собственному роду смешно в парвеню, но низко в дворянине? Генеалогия дома Блуа-Шампань, графов Блуасских, Бульонских, Труа, Шатоден, Клермон, королей Наваррских, идущих от Тибо, виконта де Тур, почившего в 942 году — не та, которой надлежит пренебрегать. Наследник крови Вильгельма Завоевателя не должен становиться плебеем даже мысленно. Вашей далекой прабабке — Луизе, дочери Мадлен де Ромфорт и Жана де Конэ, сира дю Марто, вышедшей за Оливье де Гэрина, сира де ла Боссе, уверяю вас, было бы стыдно за праправнука.

Поймав на себе внимательный взгляд мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, Клермон, хоть и смутился, не мог не почувствовать себя польщённым. Арман не хотел упоминания о былом величии своего рода — именно потому, что не мог ему соответствовать, но в то же время при этой девушке Арману совсем не хотелось казаться плебеем или парвеню.

Особое внимание герцог уделил сестрам д'Эрсенвиль, но почему-то обращался преимущественно к средней. У мадемуазель такое имя — это семейная традиция? Мадемуазель Элоди сдержанно ответила, что это имя она получила от матери в честь бабушки — та была кармелитской монахиней Компьеня, и стала мученицей.

Арман взглянул на неё с болезненной жалостью и пониманием: лицо её сразу странно зачаровало его, а теперь родство судеб заставило посмотреть на неё не глазами мужчины, но брата. Он при первом же взгляде на неё понял, что мадемуазель Элоди — иная, непохожая от остальных, отметил, что в отличие от своих спутниц, совершенно свободна от желания понравиться, несуетна и очень спокойна, а теперь понял и её затаённую скорбь — место родового перелома у него тоже болело.

— Ваша бабушка была монашкой? — В голосе Сюзанн прозвучало недоумение. Она с изумлением рассматривала Элоди, будучи не в силах понять, как это в одной семье среди столь хорошеньких девчушек могло появиться на свет этакое страшилище. — А что за мучение она приняла?

— Её гильотинировали в 1794. Монахинь Компьеня, чей монастырь был уже конфискован, отправили тогда в Париж, где бросили в камеру смертников. Революционный трибунал уже издал «Закон о подозрениях», и для суда не нужны были ни доказательства, ни защитники, достаточно было простого подозрения, чтобы приговорить обвиняемого к смертной казни. Кармелитки прибыли 13 июля, в воскресенье. 14 июля заседания были прерваны по случаю празднования годовщины взятия Бастилии. Был праздник Мадонны Песнопений, вечером того же дня их предупредили, что завтра они предстанут перед трибуналом. Обвинение утверждало, что они были «сборищем мятежниц и фанатичек, питающих в своих сердцах преступную жажду видеть французский народ в оковах тиранов, кровожадных и лицемерных священников: жажду видеть, как свобода будет потоплена в крови, которую они своими подлыми происками всегда проливали именем неба».

Это был обычный стиль революционных документов, предвещавших смертный приговор. — Элоди рассказывала тихо и бесстрастно, ни на кого не глядя, — одна из сестер, услышав от обвинителя слово «фанатички», спросила, что он подразумевает под этим словом? Разгневанный судья в ответ обрушил на нее поток ругательств. «Я понимаю под этим, — ответил Фуке Тэнвиль, — вашу преданность наивным верованиям, эти ваши глупые церковные обряды». Сестра поблагодарила его, а потом, обращаясь к сестрам, сказала: «Вы слышали заявление обвинителя о том, что все это происходит из-за любви, которую мы питаем ко Христу. Возблагодарим же Того, Кто шёл впереди нас по пути к Голгофе! Какое счастье иметь возможность умереть за нашего Бога!» Слова «фанатик» и «христианин» в то время были синонимами, и обвинение, выдвинутое судьями, было равносильно осуждению на смерть за веру. В шесть часов вечера того же самого дня, со связанными за спиной руками их повезли к Венсенской заставе, к эшафоту на старую площадь Трона. Обычно конвоиры расчищали дорогу между двумя шеренгами пьяной и орущей толпы. Но говорили, что эти повозки проехали среди молчания толпы. Затем настоятельница встала в стороне перед эшафотом, держа на ладони руки маленькую глиняную статуэтку Святой Девы, которую ей удавалось прятать до этих пор. Все монахини целовали её и шли на смерть. Среди них была и мать моей матери — после смерти мужа она приняла постриг.

Сюзанн прожевала спаржу и недоуменно вопросила:

— Разве они не могли сбежать?

— Смерть за Христа — высшая награда для христианина, зачем бегать от неё?

Сюзанн рассмеялась.

— И вправду, фанатички. Но казнить женщин — это ужасно. Все эти ужасы революции просто кошмарны, мне рассказывали об этом времени. Дядя говорил, что чувствовался недостаток в топливе и освещении, и соседи поочередно приносили друг к другу вязанку хвороста, чтобы поболтать при огне. Согласись, Фанфан, ужасные были времена, — обернулась она к брату.

Этьенн галантно согласился, хоть сам их, разумеется, не помнил. Но он имел на этот счет своё мнение.

— Революция уничтожила единым росчерком пера все монастыри, потому что разнузданностью своих нравов эти святоши надоели всем. Это было неотвратимостью возмездия. Я уверен, стоит перерыть архивы религиозных орденов — раскрылись бы чудовищные злоупотребления, извращения и кощунства клерикалов. Кто знает, не совпадают ли сатанинские безумства вандейского палача Карье или Марата с духовной смертью аббатств? Революция лишь разрушила развалины.

Герцог усмехнулся. Он обернулся к мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, которая хрустальными, остановившимися глазами смотрела на Этьенна. Клермон никак не мог определить их цвет — в них мелькали то голубой, то серый, то зеленоватый оттенки, иногда глаза отдавали бирюзой, а иногда — лазуритом.