Все эти бумаги Борман передает своему адъютанту, а восемь месяцев спустя они попадают в руки американской разведки.

На этом обрывается история преступления, имя которому было «третий рейх». Какова дальнейшая судьба главного героя этой грязной истории, еще и поныне окончательно не выяснено, неизвестно также, что произошло с Борманом. Пусть этим эпилогом самой большой в истории человечества криминальной аферы занимаются и в дальнейшем следственные органы. Задача человечества — сделать выводы. И эти выводы будут уничтожающими для строя, породившего такую гниль.

А это самое главное, и именно в этом состоит историческое значение Нюрнбергского процесса.

¹⁹⁴⁶

Нюрнбергские виселицы сделали свое дело. Солидные ливерпульские петли окончательно уничтожили десять главных разбойников. Одиннадцатого — Германа Геринга — спас от виселицы цианистый калий.

Приняли заслуженную смерть те, что готовили кремационные печи для доброй половины человечества. Приняли ее так, как привыкли принимать массовые убийцы: с трясущимися коленями, с лицом, искаженным гримасой страха. Не выдержал своей роли и главнейший комедиант в этом ряду кровавых комедиантов — Герман Геринг. Уже на пятый день после оглашения приговора перо выпало из его дрожащих рук, и щедрый раздатчик смертей залез в самый темный угол тюремной камеры в животном ужасе перед концом. Убийца-циник Ганс Франк не отрывал носа от молитвенника и бил себя в грудь с такой силой, чтоб это раскаяние новоиспеченного католика услышал не только Ватикан, но и Межсоюзническая контрольная комиссия, в руках которой была теперь окончательная судьба Ганса Франка. Розенберг и Заукель, с легкой руки которых гибли миллионы челове. ческих существ, день и ночь надоедали часовым, не пришло ли им из Берлина помилование… Даже Кейтель и Йодль, которые так хорошо чувствовали себя в роли «серых солдат», а услышав приговор, лишь просили заменить петлю пулей, перед казнью напоминали собой совершенно лишенную человеческого достоинства ветошь.

Так вот в смердящей атмосфере страха, в состоянии полного морального разложения отошли во мрак небытия недавние тираны и палачи Европы.

Кое-кого может удивить резкий контраст между маневрами нюрнбергских подсудимых во время процесса и их поведением перед лицом близкой смерти. Геринг за свидетельским пультом ничем не напоминал Геринга накануне казни. Выступая перед трибуналом, он вел себя иногда так, словно перед ним сидели не судьи, а «депутаты» гитлеровского рейхстага.

Не проявляли также особенной встревоженности ни Риббентроп, ни Кейтель, ни Штрейхер. Минутами казалось, что это не зал заседаний Международного трибунала, а дискуссионный клуб, в котором нацистские главари с большим или меньшим пылом обосновывают свою точку зрения. Что правда, то правда: они вели себя там лаже слишком непринужденно.

На то были свои причины. Когда Геринг поднялся со скамьи подсудимых, чтоб занять место перед микрофоном, до конца процесса было еще очень далеко. Ежедневные порции газет, жадно читанных подсудимыми через плечи их защитников, будили у герингов надежды, что время работает в их пользу. После фултонской речи Черчилль вырос в их глазах в сказочного рыцаря, который в одно прекрасное утро откроет перед ними ворота на свободу и, припомнив их наклонности и способности, позволит бежать рядом со своей колесницей.

Они, как и все их единомышленники на воле, строили свои планы на вере в третью войну. Призрак третьей войны был для них доброй феей, которая могла вернуть их богатство, власть и возможность осуществления планов третьего рейха в рамках четвертого…

Они и их защитники с первого дня процесса, затаив дыхание, ждали разногласий между членами трибунала и со своей стороны делали все возможное, чтобы вызвать эти разногласия. К этим стремлениям они приспособили и свою тактику: льстивые улыбки и поддакивающие кивки головы были предназначены для британских обвинителей, а саркастические гримасы и притворная невнимательность — для советских. Они пускались и на провокации. Маленькая, верткая фигура адвоката Зайделя появлялась за пультом защитника каждый раз, когда положение подсудимых нацистов требовало очередной помощи в виде отравленных стрел. Зайдель неделями носился с «советско-германским тайным договором 1939 года», намекая на что-то, нашептывая, окутывая свои недомолвки покрывалом нездоровой тайны. Когда же трибунал позволил ему зачитать «тайный договор», выяснилось, что никакого Тайного договора не было, потому что оглашенный Зайделем текст ничем не отличался от официального… Но отравленная стрела была выпущена из лука, а этого именно и хотел адвокат дьявола.

У кого еще искали помощи нюрнбергские подсудимые? У немцев, у тех самых немцев, головы которых они покрыли несмываемым позором, страну которых они подвергли катаклизму невиданного разгрома. Когда во время допроса Геринга шла речь об ответственности немецкого народа за войну, «толстый Герман» великодушно возразил: «Немецкий народ не имел с этим ничего обшего…» И это был только пробный шар. Принимая еще живые неонацистские симпатии закоренелого бюргера за голос немецкого народа, Геринг, а с ним и другие подсудимые, обращались теперь не столько к трибуналу, сколько к немецкой «улице».

Именно в том и надо искать основную причину самоуверенности подсудимых нацистов в дни процесса, самоуверенности, которая ничем не отличалась от обыкновеннейшего нахальства.

Сегодня от него не осталось и следа.

Расчеты на спасительный для Геринга и компании глубокий конфликт между союзными державами натолкнулись на неприятную для подсудимых действительность. Подвели их также надежды на различие мыслей у членов Международного трибунала, потому что если оно и было, то это не спасало нацистских душегубов от миллионнократно заслуженной кары. Наперекор сокровенным надеждам герингов, воля народов оказалась более сильной, нежели все закулисные махинации профашистских комбинаторов из породы мюнхенцев. Последнее слово на этом процессе произнесли двадцать шесть миллионов замученных, и это слово решило судьбу нацистских злодеев.

Не принесли герингам пользы и их заигрывания с немцами. Через час после объявления приговора улицы, ведущие к зданию нюрнбергского суда, заполнились многотысячными колоннами немецких рабочих. Правда, эти немцы пришли протестовать против приговора, но только против той его части, где говорилось об оправдании Шахта, Папена и Фриче… Такие же, только более массовые демонстрации состоялись в Берлине, Лейпциге, Гамбурге и других промышленных городах Германии. Именно под натиском этих немцев баварская полиция была вынуждена посадить Шахта за решетку через несколько часов после освобождения его из нюрнбергской тюрьмы. Последняя карта герингов была бита: немецкая улица, долгие годы обманывавшаяся герингами, немецкая улица заговорила наконец языком справедливого судьи.

На полях докладной записки адмирала Канариса, в которой речь шла об уничтожении гитлеровцами советских военнопленных, Кейтель в свое время написал: «Тут говорится об уничтожении целого мировоззрения, между тем я одобряю эти меры и покрываю их». Впоследствии, когда за «одобрения и покрывание» преступлений Кейтеля осудили к повешению, этот убийца вспомнил вдруг о «чести мундира» и вместо петли требовал себе «почетной» пули… Такова двойная мораль кейтелей, таково их «мировоззрение».

Просьбу Кейтеля не удовлетворили: он повис рядом с Риббентропом, Кальтенбруннером, Розенбергом, Франком, Фриком, Штрейхером, Заукелем, Йодлем, Зейсс-Инквартом. Эпилогом их постыдной жизни могла быть лишь постыдная смерть. И она их встретила.

Так, и только так, могли погибнуть идеологи нацизма н главные проводники нацистского «мировоззрения», мировоззрения узаконенного каннибальства и непревзойденного варварства. Вместе с ними, на одиннадцатой невидимой виселице повисла тень трижды проклятого человечеством фашизма. И хоть посеянные ею зубы дракона все еще всходят ядовитым бурьяном на полях обоих континентов, мы знаем: не топтать уже мира гитлерам, как никогда не подняться из могилы герингам.