За это нарушение музыкальных правил Фиалке попало. Во время антракта он сидел перед капельмейстером и беспомощно разводил руками:

— Прошу прощения, но я не мог… не мог удержаться! Эти мундиры, эти кони, эти жандармы!.. Моя молодость вновь предстала у меня перед глазами… Моя молодость и светлейший пан, император Франц-Иосиф Первый!..

— А вы его видели?

Лицо пана Фиалки расплылось в радостной улыбке.

— Как вижу перед собою вас, пан капельмейстер!..

Захлебываясь от избытка чувств, пан Фиалка поведал:

— Не знаю, известно ли вам, панове и пани, что когда-то я был депутатом австрийского парламента. Когда-то… гм!.. (Пан Фиалка вытер слезу.) Однажды я вошел в состав украинской депутатской делегации, которую собирался принять покойный император. В приемной мы ожидали всего два часа, когда раскрылись двери и вошел его величество. Мы онемели от волнения, а старенький монарх, благосклонно подергивая бакенбарду, подошел и ласково наклонил к нам свое ухо. Глубоко взволнованные такой милостью, мы доложили его величеству о любви австрийских украинцев к своему монарху. Он слушал и по-отечески улыбался. Но только мы начали рассказывать о тяжелом положении этих украинцев, монарх кивнул головою и тихонько, приятно, ласково сказал: «До свидания, мои господа!»[6] —и показал нам спину. Вот это был монарх! Сказал всего четыре слова, а сколько в них было глубокого смысла!..

Пан Фиалка понурил голову и заплакал, слезы потекли на празднично начищенный корнет.

Прошло несколько лет.

Немая киномуза заговорила, запела и заиграла, пан Фиалка исчез с музыкального горизонта. Как в воду канул.

Как-то в воскресенье утром происходил один из бесчисленных парадов войска маршала Пилсудского. На быстрых белых конях ехали вояки 14-го уланского полка — специалисты по карательным экспедициям, мучители и палачи украинских селян Львовщины. Вдруг за моей спиной раздались возгласы:

— Да здравствует! Вот это армия! Вот это войско! Уланы, ей-богу, уланы!..

Это кричал дородный человечек в черном старомодном сюртуке и черных очках.

Знакомый аромат, аромат смеси коньяка и чистого спирта, воскресил в моей памяти пана Фиалку. Да, это был он!

— А, как поживаете, пан товарищ? Вы думали — капут Фиалке, а Фиалка цветет, и еще как цветет! Дай и вам боже такое!

Пораженный переменой характера пана Фиалки, который из меланхолика превратился в жизнерадостного человека, я поинтересовался его новой профессией. Он потянул меня в боковую уличку и прошептал:

— Я коллекционер!

— Коллекционер? Чего?

— Пощечин!..

— ??!!

Пан Фиалка снисходительно улыбнулся:

— Я расскажу вам, но об этом никому ни слова! Чересчур много во Львове деятелей, желающих занять мое место.

Пан Фиалка боязливо оглянулся и полушепотом продолжал:

— Вы знаете, что нет у нас больше светлейшего императора, зато есть Пилсудский. Вот это голова, вот это маршал, вот это диктатор! Своего премьер-министра Складковского на пять шагов к себе не подпускает, а когда имеет на него зуб, то ударом в нижнюю часть спины с лестницы спускает.[7] Ха-ха!.. Приблизительно то же самое делает генерал Складковский со своими подчиненными. Историю с оппозицией его величества — ундовскими депутатами сейма — сами знаете: в Брестской крепости они трижды в день собирали пощечины от офицеров маршала.[8]

— Знаю. И что же?

— Им это в конце концов надоело.

Я остановился, удивленный:

— Неужели они действительно перешли к оппозиции?

— Хе-хе!.. К оппозиции!.. Чего захотели! Хе-хе!.. Это. я, я стал оппозиционером, мой дорогой!..

Я ничего не понимал, и пан Фиалка сжалился надо мною:

— Когда нужно идти на прием к Пилсудскому, Складковскому и присным, националистические депутаты берут меня с собой и как своего уполномоченного секретаря посылают на первую линию огня, то есть толкают первым в кабинет высокопоставленной особы. Я докладываю об их просьбе и получаю лично серию пощечин, реже — лечу с лестницы. Когда запыхавшаяся и вспотевшая высокопоставленная особа немного успокоится, в кабинет входят мои депутаты. Теперь им ничто уже не угрожает. В крайнем случае какая-нибудь мелкая пощечина или легонький щелчок в нос…

— И хорошо вы на этом зарабатываете?

— Неплохо. Лучше, чем когда-то зарабатывал игрой на корнете.

— И никогда уже на нем не играете?

Пан Фиалка постучал пальцем по нижней челюсти. Она была вывихнута.

— Понимаю. Профессиональная болезнь.

Коллекционер вздохнул:

— Чего только не сделаешь ради…

С тех пор я не видел пана Фиалки и только недавно узнал, что он уже в Канаде, куда попал вместе со своими националистическими шефами. Нужно полагать, что пан Фиалка и там самоотверженно собирает пощечины, предназначенные для донцовых, бандер, мельников и скоропадских, то есть работает по специальности.

¹⁹⁴⁹

В один из праздничных дней 1701 года жители города Львова стали свидетелями потрясающей сцены. Отряд солдат польского гетмана Яблоновского, возглавляемый пьяным человеком в епископском облачении, с криком и свистом ворвался в Успенскую церковь. Несколько минут спустя из церкви вышвырнули на улицу истекающего кровью православного священника. Его место перед алтарем занял новоиспеченный униат — епископ Шумлянский.

Гетман Яблоновский праздновал победу, а с ним и вся ультракатолическая и ультраразвращенная шляхта. После трехсот лет дикой травли и невыносимых притеснений православной церкви был нанесен смертельный удар. Через семь лет и последние смельчаки, измученные террором, пали ниц перед Шумлянским, заявляя о своем согласии принять унию и покориться папе римскому…

Это был финал трагедии. Пролог к ней был положен еще королем Казимиром, называемым Великим. Захватив Львов, он заселил его немцами. Когда этих клопперов, вольфштольцев, цетнеров и зоммерштейнов набралось столько, что они уже имели право называть себя хозяевами города, для православных, то есть украинцев, настали, по словам современника, «времена египетского рабства». Немецкий магистрат создал для них гетто, где им разрешалось жить, но запрещалось оказывать какое бы то ни было влияние на судьбу города и свою собственную судьбу. Католические короли и католическая шляхта знали, что делают, посылая во Львов католиков-немцев. Эти предтечи гитлеровского губернатора Вехтера были мастерами угнетения и истребления других народов.

В то время, когда пленные крестоносцы из-под Грюнвальда зализывали свои раны в подземельях львовского замка, их Львовские братья по крови устраивали погромы украинцев на благо ненавистной крестоносцам Польши…

В конце XVI столетия украинское население Львова было настолько обессилено этой неравной борьбой, что шляхта и ополяченные уже пришельцы из Саксонии и Бранденбургии могли подумать об унии, тем более что это совпало с периодом похода польских магнатов на Восток, на Русь.

Уния должна была стать в руках шляхты целительным средством от всех болячек, она обязана была погасить ненависть православных к своим католическим угнетателям, ее заданием было разбить единство и дружбу русского и украинского народов, наконец, она открывала путь для ополячивания упорных и стойких украинцев.

Долго искали кардиналы, епископы и прелаты подходящую для этого фигуру, пока не нашли ее в лице православного епископа Николая Торосевича.

Он был «посвящен» ими в первого униатского владыку. Это «посвящение» окончилось бы трагически для новоиспеченного «верного», если бы не польские солдаты, которые насилу вырвали Торосевича из рук разъяренной толпы православных.

Вот с какими чувствами встретили украинцы Галиции факт подчинения их церкви папе римскому и его польско-немецким наместникам.