Ах боже мой, да разве господин де Бальзак виноват в том, что нынче возрастом любви считается возраст тридцатилетний? Господин де Бальзак вынужден брать любовь там, где он ее находит; между тем где-где, а в шестнадцатилетнем сердце ее сегодня не сыщешь. Прежде барышня позволяла себя увезти; повинуясь зову мушкетера, она взбиралась по приставной лестнице и сбегала из монастыря; поэтому тогдашние романы полны монастырей и мушкетеров, приставных лестниц и увезенных девиц. Юлия полюбила Сен-Прё в восемнадцать лет; в двадцать два она по воле родителей вышла за господина де Вольмара: такая тогда была эпоха[167]. В ту пору сердце пробуждалось в шестнадцать лет; сегодня оно подает голос куда позже. Сегодня Юлия, тщеславная и суетная, по доброй воле выходит в восемнадцать лет за господина де Вольмара, а в двадцать пять, разочаровавшись в обольщениях тщеславия, убегает с Сен-Прё — по любви. В наши дни смолоду сердца исполнены гордыни. Девушка согласна выйти только за такого жениха, который обеспечит ей положение в свете, большое состояние, хороший дом. Жених, который не имеет за душой ничего, кроме надежд, будет отвергнут; ему предпочтут старика, у которого все надежды давно сбылись. Вы ссылаетесь на старинных авторов: они изображали свое время. Позвольте же господину де Бальзаку изображать наше. Вы упомянули Расинову Юнию? — Нынче она недолго думая согласилась бы на предложение Нерона и стала императрицей. — Манон Леско? — Она только что променяла Де Грие на старого маршала Франции. — Виргиния? — И эта чистая душа, живи она в наши дни, оставила бы Поля и вышла за господина де Лабурдонне[168]. — Атала? — Даже Атала предпочла бы красавцу Шактасу старого отца Обри, не принеси он обета бедности. — Да что там, взгляните на всех тех страстных женщин, которые в наши дни являются предметом пересудов: все они начали с брака по расчету; все пожелали сделаться богатыми, получить титул графини, маркизы или герцогини, а уж потом стать любимыми. Только убедившись, что тщеславие есть не более чем суета сует, они решились отдаться любви; есть даже такие, которые со временем простодушно признали прежнюю ошибку и в двадцать восемь или тридцать лет влюбились без памяти в того безвестного молодого человека, которого отвергли в семнадцать. Итак, господин де Бальзак совершенно прав, когда берет страсть там, где ее находит, и описывает, невзирая на возраст дамы. Прав и господин Жанен, когда утверждает, что это очень скучно; однако если это скучно для читателей, то каково же приходится влюбленным молодым людям, вынужденным восклицать в порыве страсти: «О, как я ее люблю! О, как она, должно быть, была хороша!»

Знаете ли вы, что сочинять «Парижский вестник» может только человек, у которого очень мало честолюбия? Настоящий автор за это дело не возьмется ни в коем случае; двое уже отказались: не все обладают нашей беспечностью, а те, кто дорожат репутацией людей остроумных, не спешат поставить эту репутацию в зависимость от прихотей типографского справщика. Люди желают видеть свою подпись под теми словами, которые они придумали и написали, но никто не хочет отвечать за то, что написал другой человек, и притом вовсе не думая. «Парижский вестник» обречен кишеть опечатками; лишь этой ценой он может остаться живым и злободневным; «Вестник», выходящий в четверг, следует сочинять не раньше чем в среду вечером, а значит, набран и отпечатан он должен быть в полночь; если верить поварам, заяц любит, чтобы кожу с него сдирали, пока он еще жив; между прочим, вверять свои корректурные листы справщику, который, скорее всего, падает с ног от усталости и отправит в печать те строки, которые сейчас у вас перед глазами, даже не заметив, что они направлены против него, — точно то же самое, что дать содрать с тебя кожу, пока ты еще жив. Однако иначе поступить невозможно. Нам случалось сочинить наш «Вестник» в воскресенье — и в среду бросить его в камин, ибо за три дня болтовня успевала устареть: а ведь она хороша только в свежем виде. Вот почему мы вынуждены положиться на волю типографского случая, точно так же как художники, расписывающие фарфор, полагаются на волю случая печного; в конце концов мы, как и они, свыкнемся с опасностями и научимся заранее их предвидеть; художники знают, что, если синий цвет передержать в печи, он становится зеленым, а пережаренный красный превращается в коричневый; вот так и мы научимся предвидеть возможные искажения, грозящие нашим мыслям, или, что было бы гораздо умнее, приучим читателя считать все, что ему не понравится в нашем слоге, не более чем опечатками. Покамест же мы лишь предупредим, что в фельетоне, опубликованном в прошлый четверг, господин де Кюстин вел речь не о «хорошем нюхе», что звучит вовсе не элегантно, но о «хорошем вкусе», и что он написал «мой дядя господин де Сабран», а не «мой дядя граф де Сабран»[169]. Только выскочки не опускают титулов, обращаясь к людям своего круга. Это письмо мы сочиняем, прекрасно сознавая, на что идем; увы! положение наше хуже, чем у того множества людей, которые не знают, что говорят: мы не знаем даже того, что уже сказали[170].

[…] Нынешний двор упрекают в чрезмерной любви к иностранцам: любовь эта, кажется, возрастает с каждым днем. Для того чтобы быть обласканным при нашем дворе, не нужны ни великие заслуги, ни славная репутация, ни даже громкое французское имя; нужен только иностранный акцент; особенно приветствуется акцент английский — это талисман, чудом открывающий все двери во дворце Тюильри. Всем известно, что нет пророка в своем отечестве; однако нельзя не заметить, что иностранцы в Париже становятся пророками очень быстро. Гостеприимный прием — награда, которую следует вручать избранным, а не раздавать первым встречным; прислуживать надобно тем, в ком нуждаешься, а мы не нуждаемся ни в ком. Лорд*** как-то сказал: «Нынче я обедал в Тюильри; там был большой обед для иностранцев». Несколько дней назад он опять сказал: «Нынче я опять обедал в Тюильри: там снова был большой обед для иностранцев». Тут все кругом засмеялись, и пришлось объяснить лорду, отчего они смеются, пришлось сообщить ему, что всякий раз, когда король устраивает большой обед, это оказывается большой обед для иностранцев, а из французов туда приглашают только тех, кого решительно невозможно не пригласить. В результате королевский стол более всего напоминает табльдот. Иностранцев оказанная им честь не радует; они приезжают к нам не для того, чтобы общаться друг с другом; они рассчитывают встретить во дворце представителей наших древних и славных родов, наших красавиц и наших гениев, наших государственных мужей и наших знаменитых художников, одним словом, всех, кто делает честь нашей стране, всех, кем может гордится король, — а вместо этого их взору предстают привычные лица тех путешественников, которые давно примелькались им во всех уголках Европы. Тот, кто думает пленить иностранцев таким образом, сильно заблуждается; распространяя милости нашего двора только на приезжих, наши власти желают внушить им лестное представление о нашем гостеприимстве, внушают же мысль совсем иного рода: а именно ту, что великие люди, которых король почел бы за счастье принять при дворе, не почитают за счастье туда являться. По нашему мнению, не стоит тратить столько денег на то, чтобы внушать представления совершенно ложные.

Свет постепенно оправляется от траура; легитимисты уже положили предел своему горю: горевать они будут до января включительно. С первых дней февраля самые прославленные салоны откроют свои двери, а до тех пор для дам, хранящих верность старому двору, единственным дозволенным развлечением останутся посольские рауты. Женщины с другого берега Леты… то есть, простите, с другого берега Сены съезжаются по вторникам к бывшему главе кабинета, чей нарядный особняк служит местом сбора для всех отважных, оппозиционных и утонченных представителей «золотой середины»[171]. И что же вы думаете? трудно поверить, но таковых немало. По правде говоря, господину Тьеру суждено такое большое будущее, что люди могут хранить ему верность, ничем не рискуя. Единственное, что ему вредит, — это его политическое окружение. Господин Тьер достоин иметь лучших льстецов. Послушайтесь нас, господин Тьер, остерегайтесь мелочных умов, мелочных советов и мелочных дрязг! От глаз того, кто спустился в долину, самый крошечный кустик может скрыть гору, зато между самыми высокими деревьями всегда виднеется небо.