Шканечный журнал[17] корабля зафиксировал вступление гостей на борт 12 февраля (по юлианскому календарю) в 16 часов 30 минут: «Прибыл на корабль „Исидор“ его сиятельство граф Алексей Григорьевич Орлов и с ним дама 1 и при ней служанка 1, господа Михайло Домонский, Ян Черновский, при оных слуг 5, и для прибытия выпалено с каждого судна по 13 пушек». Под грохот салюта общество встретили контр-адмирал Грейг и офицеры в парадных мундирах. Гостям подали угощение и пригласили обозреть морские «упражнения». Корабль «Александр Невский» по сигналу «стал производить пушечную экзерцицию пальбою, выпалено из 70 пушек. По приказанию его сиятельства привезены были с корабля „Мироносиц“ егари, и как оными, так и гвардиею начали производить ружейную экзерцицию с пальбою».

Под звуки оркестра «принцесса» наслаждалась необычным зрелищем и не заметила, как Орлов и Грейг покинули её. Сказка закончилась: «В 6 часов отбыл с корабля „Исидор“ его сиятельство в Ливорн, и по приказанию его прибывшие с ним означенные персоны и их прислуги взяты за арест»^{184}. Подошедший со своими людьми капитан гвардии Литвинов потребовал от поляков, а заодно и орловского адъютанта Христинека (для создания иллюзии непричастности графа к инциденту) сдать оружие и заключил их и Елизавету под стражу. Возмущаться было бесполезно — капитан сослался на приказ адмирала и лишь дал понять, что Орлов также арестован. Затем Елизавету и её горничную отвели в одну из кают, Доманского и двух слуг перевезли на «Святых жён Мироносиц». Чарномского и двух слуг — на «Александра Невского», ещё одного — на «Всеволода». В это же время люди Орлова захватили архив и вещи самозванки в Пизе; уцелела лишь небольшая часть её документов, вывезенная в Польшу оставшимися в доме «княжны» близкими ей людьми или слугами. Однако и они в 1819 году были доставлены в Россию, рассмотрены упомянутым Д. Н. Блудовым и в итоге также попали в архив Коллегии иностранных дел, где хранились следственное дело и прочие бумаги «известной женщины»^{185}.

Хорошо спланированная и чётко осуществлённая операция по захвату самозванки делала совершенно излишней инсценировку с подложным венчанием Орлова и «принцессы», в которой будущий основатель Одессы Иосиф де Рибас якобы играл роль священника, а нетрезвые матросы — дьякона, дьячка и певчих^{186}. Подобные рассказы — со смещением дат (1772 год вместо 1775-го) и другими романтическими подробностями, вроде корабля, уносящегося во время парадного обеда от берега, — появились уже позже, когда суховатая правда начала обрастать легендами. Алексей Орлов, впрочем, не постеснялся бы организовать и такое шутовское действо. Но оно имело бы смысл, только если бы надо было разыгрывать самозванку и дальше, чтобы она во время плавания не подозревала об истинных целях её пребывания на борту. Но, как мы помним, Елизавета никуда плыть не собиралась. Разыгрывать же сцену венчания только для того, чтобы тут же арестовать мнимую новобрачную, было совершенно излишним издевательством, к постановке которого нужно было приложить определённые усилия.

Конечно, в любом романе нельзя обойтись без кульминации, в которой влюблённые не только отбиваются от врагов, но и героически преодолевают препятствия к воссоединению. Так и Аврелия с Алфонсом, придя в чувство и объявив о своих намерениях, обнаружили, что не дикие звери и не мавры оказались самым высоким барьером, преграждавшим путь к их счастью. Знать не приняла Алфонса: «…некоторые вельможи над ним насмехаются, наконец, от простых усмешек доходят до жесточайших угроз и величайшей ревности. Они хотят убить его, естли он сделается их государем». Алфонс чудом остался жив после совершённого на него покушения и удалился к себе в деревню, а прекрасная королева «весьма похудела от горести и лишилась почти своего здоровья». Тщетно она уговаривала «знатных» вернуть спасителя отечества — те желали отделаться от него деньгами, не помогло даже заявление королевы: «…одно моё сердце может быть ему приличным награждением». В отчаянии она желала навсегда оставить государство. Но верная подруга, гранадская принцесса, дала ей дельный совет: раз дворянство «раздражено» против Алфонса, то остаётся одно средство — сделать его недосягаемым для зависти, лучше всего — монархом. А потому надо объявить о предстоящей свадьбе Аврелии с настоящим государем — отцом этой самой подруги, гранадским королём, но на церемонию бракосочетания явится именно Алфонс. Она же берётся уговорить престарелого папеньку передать настоящему жениху королевский титул. Так и сделали. Против этого брака знать не возражала, а после венчания старый монарх объявил, что женился на Аврелии вовсе не он, а молодой король Алфонс. «Когда всё было исполнено и все казались довольными, то Аврелия и Алфонс ничем более не занимались, как старанием о благополучии их государства». При этом хозяйственный Алфонс не забывал и о соседней Гранаде, куда постоянно наведывался, «отправлял свою должность и сделал много удивления достойных дел, ежедневно издавал полезные законы, уменьшал подати и награждал заслуги»^{187}.

Развязка скоротечного романа реальных персонажей была совсем иной. Едва опомнившись, Елизавета составила Грейгу письмо с протестом против совершённого насилия, на что адмирал как исправный служака отвечал, что действует по распоряжению верховной власти. Единственное, что она могла ещё сделать — написать Орлову… Кажется, надежда ещё не оставила пленницу. Елизавета думала, что влюблённый граф освободит её из ужасного положения, и обещала сохранить свои чувства к нему.

Скоро ей принесли ответ его сиятельства на немецком языке. Он был чувствительным и оставлял надежду на лучшее: «Ах! Вот где мы не чаяли беды! При всём том надо быть терпеливым. Всемогущий Бог не оставит нас. Я нахожусь при подобных же обстоятельствах, как и вы, но надеюсь получить свободу через дружбу своих офицеров». В утешение своей жертве — или для того, чтобы она не подумала наложить на себя руки — граф выдумал целую историю своего неудавшегося побега: «…адмирал Грейг из приязни ко мне хотел дать возможность бежать и сказал мне, что я должен как можно скорее вернуться на материк. Я спросил у него причину этого, тогда он сказал, что получил приказ арестовать меня и всех находящихся со мной. Когда я уже незаметным образом проехал мимо всех наших кораблей, в ту же минуту увидел два судна перед собою и два позади, которые гребли прямо на меня. Я увидел, что дело плохо, и приказал грести изо всех сил на людей, что мои люди и сделали. Я думал пройти мимо, но одна из шлюпок села на мель, и моя должна была натолкнуться на неё, что случилось и с другой шлюпкой. Я был окружён. Я спросил, что бы это могло значить, и увидал всех людей пьяными, хотя отвечавшими мне с большою вежливостью, что имели приказ попросить меня на другой корабль, где находились немногие из моих офицеров и солдат. Когда я прибыл туда, то ко мне подошёл командир и со слезами на глазах объявил мне арест».

Байка о верных своему начальнику, но неуклюжих «людях», не сумевших уйти от преследования пьяных, хотя и исключительно вежливых матросов, похожа на анекдот; но, видимо, в тех обстоятельствах Алексей Григорьевич не смог придумать ничего лучше. Отчаянный и не слишком щепетильный граф, кажется, чувствовал себя неловко — может быть, потому, что играл несвойственную ему роль дамского угодника и понимал несоизмеримость сил и малую доблесть победы своего воинства над недалёкой и беспомощной барышней. Англичанин Джон Дик рассказывал, что Орлов пришёл к нему утром 23 февраля расстроенным после дурно проведённой ночи и попросил какую-нибудь занимательную книжку из консульской библиотеки для его корабельной пленницы. Её же он просил «заботиться, насколько возможно, о своём здоровьи» и намекал на некий шанс: «Как только я получу свободу, то буду разыскивать вас по всему свету и служить вам. Вы только должны заботиться о себе, о чём я вас прошу всем сердцем». «Целую от всего сердца ваши ручки», — закончил граф письмо, сидя отнюдь не под арестом, а в своей резиденции в Ливорно^{188}.