— Да, — встрепенулся Буйко, — работал.

— Ну, у вас на радиостанции там был ключ? Или только микрофон? Ну вот куда голосом орать — эй, Пантелей!

Последние слова ротный прокричал себе в кулак, будто держал микрофон.

— Ключ был, товарищ капитан, но я всё Морзе забыл.

— Забыл, — грустно повторил ротный, — я тоже на аэроплане до луны летал! Только давно это было, забыл все!

Он встал, с грохотом захлопнул крышку пульта. Любой молодой солдат, мало-мальски знавший радиодело, был крайне важен. Его можно было, немного обучив, тут же посадить на боевую связь.

— Что сегодня проходили? — спросил ротный.

— Вот это… приехал папа.

Ротный покачал головой, нахлобучил шапку, просверливая Буйко своими рыжими обиженными глазами.

В класс вошел командир взвода по фамилии Слесарь. Он молодцевато, с фальшивой улыбкой поглядел на всех, странно при этом вскинув брови, и спросил ротного:

— Ну как, товарищ капитан, годится Буйко к окружным соревнованиям? Хороший радист?

Ротный, не глядя на Слесаря, пихнул ногой табуретку, пошел на выход и уже у дверей сказал:

— Радист? Такой же, как ты взводный!

И с грохотом хлопнул дверью.

Старшина Кормушин мелким цыплячьим следом отмерил нам в снегу полдвора и велел после работы лопаты отнести в каптерку. Сеня Вайнер с одной стороны, а мы с Вовиком — с другой. У нас с ним безумное изобретение севера — длинная лопата с двумя ручками, очевидно, созданная на базе анекдота: «Где трактор не пройдет, послать двух солдат с лопатой».

Мы отрабатываем два наряда вне очереди. (Не надо путать с очередными нарядами — кухня, дневальство и т. п.) Получили эти два наряда за пререкания с младшим сержантом Чернышевским. Достанется же такая фамилия человечку с выпученными глазами, с головой в форме молотка, издали похожему на Маленького Мука! А дело разгорелось с того, что Вовик вышел на строевую подготовку с романом Теодора Драйзера «Американская трагедия», который он засунул за пазуху, потому что нужно было быстро построиться, а бежать к тумбочке было далеко. Поэтому Вовик засунул Драйзера за пазуху и думал, что под шинелью литературы никто не заметит. Но после ряда строевых упражнений с карабином, в частности «коли!» и «отбей!», и других энергичных действий Драйзер по непонятным причинам встал в поперечное по отношению к Вовику положение и сильно демаскировал моего друга. В строю Вовик вдруг стал горячо шептать мне:

— Ударь меня незаметно, но сильно прикладом в грудь!

Но я, ничего не подозревавший насчет «Американской трагедии», только кисло улыбался на эту дурацкую шутку. Когда же я увидел, что Вовик стал похож на институтскую официантку Зину, широко известную своими формами, карабин мой как-то сам по себе опустился, я не слышал громких команд младшего сержанта Чернышевского, все делал невпопад. Я мгновенно перебрал сто вариантов — почему у Вовика именно во время строевых занятий выросла такая соблазнительная грудь, — но ничего правдоподобного не мог представить.

Вовик, сам понимая нелепость положения, пытался исправить ситуацию: беспокойно ерзал под шинелью, будто его тревожили паразиты, подергивал плечами, глупо улыбался, дергал ногой, словно хотел выдернуть ее из того места, к которому она прикреплялась. Наконец, он пытался повернуть «Американскую трагедию», для чего свободной рукой вроде бы с удовольствием почесывал свою неведомо как выросшую грудь. Вовикины действия не остались, конечно, незамеченными. Рота стала похихикивать, а потом, как писал в рапорте младший сержант Чернышевский, «…рядовой Красовский превратил занятия по строевой подготовке в балаган, в чем ему помогал рядовой Рыбин».

Младший сержант Чернышевский под общий хохот и крики извлек из-за пазухи у Вовика книгу Драйзера и с иронией спросил:

— Что это?

— «Американская трагедия», — отвечал Вовик.

— Я сам понимаю, что не русская, — с улыбкой сказал младший сержант Чернышевский, — я интересуюсь, как эта трагедия к тебе за пазуху попала. Для смеху, что ли?

— Случайно, товарищ младший сержант.

— Ну вот мне случайно не попала за пазуху комедия. Правильно? Два наряда вне очереди!

Вовик с болезненным состраданием посмотрел на Чернышевского. Оба были одинакового роста, что само по себе уже было смешно.

— Я говорю, — повторил младший сержант Чернышевский, — два наряда вне очереди!

Вместо того чтобы сказать по-уставному — «Слушаюсь, два наряда вне очереди», Вовик вдруг поднял вверх обе руки. В одной он держал семизарядный карабин Симонова, в другой книгу Теодора Драйзера «Американская трагедия».

— «Любите книгу, — горестно сказал Вовик, — источник знания!» Алексей Максимович Горький.

Некоторые солдаты из слабонервных просто попадали на снег, а младший сержант Чернышевский вытаращил и без того вытаращенные глаза и стал кричать:

— Ты, Красовский, Горьким не прикрывайся! Горький на строевую подготовку за пазуху книжки не запихивал. У него было так: строевая так строевая, а читать так читать. В личное время, конечно.

— Да Горький и в армии-то никогда не служил! — ошалело сказал Вовик.

— Горький? — возмутился Чернышевский, словно он только что сдал Алексею Максимовичу дежурство по роте. — Еще как служил! Эх ты, с верхним образованием, а азов не знаешь!

Младший сержант Чернышевский рассмеялся, подергивая большой молоткообразной головой. Все это можно было принять за шутку, если бы это не было так серьезно. Я разозлился.

— Товарищ младший сержант Добролюбов, — сказал я, — то есть Чернышевский… Петрашевский, то есть Горький, в армии не служил!

Ну, шутка, конечно, третьего разряда. А что? Я просто хотел сказать этому Маленькому Муку, что нас — двое. Двое, и все. Каким бы остолопом ни был мой друг, смеяться над ним можно, а вот издеваться будет трудно. Потому что нас двое.

Не знаю, как насчет Горького, но относительно этой пары — Чернышевский — Добролюбов — младший сержант Чернышевский был, кажется, в курсе. Он немедленно переключился на меня, в результате чего мы с Вовиком и чистим от снега двор в «личное время», в то самое время, когда солдаты пишут письма, въяривают в три гармошки в казарме, а Горький «читал так читал»! А мы чистим снег.

— Прем рогом? — кричит нам с того конца двора Сеня Вайнер.

— Прем!

Не нравится нам в армии. Мы двигаем оригинальную двойную лопату и разрабатываем различные планы. У Вовика вот какая созрела идея: закрыть на все глаза и три года перетерпеть. Между прочим, можно податься в писаря, в штаб дивизии, нам дважды, как с высшим образованием, предлагали. Обмундирование новое, всегда при тепле живешь, власть большая дана писарям. И работа чистая. Но Вовик сказал — «служить бы рад…», и на этом вопрос был закрыт. Мы станем классными радистами. Мы будем, как Леша Винокуров или Башарин — вольные сыны эфира. Мы будем после дежурств приходить в роту, как усталые корабли приходят в порт. «Прохождение сегодня так себе…» — значительно будем говорить мы, и все другие товарищи будут понимающе кивать головами. Да, с прохождением радиоволн на севере тяжеловато. Но не такие радисты Рыбин с Красовским, чтобы у них не было связи. Вот так. А то будем мы подходить к дневальному, с невинным видом по-дружески спрашивать — слушай, где-то тут у тебя в тумбочке была баночка с модуляцией. И он, салага, зелень, будет открывать тумбочку и под общий хохот роты искать там эту самую баночку.

Но этот проект что-то мало сбывается. Пока что мы «прем рогом» из-за Горького, Чернышевского, Добролюбова и других демократов. Поэтому выдвигаются другие основополагающие идеи. Например, рубануть по левой ноге топором, якобы случайно, при работе на лесобирже, и охромеешь. Охромеешь — из армии комиссуют. И мы дома. А?.. Нет, сразу оба случайно рубают по ногам — это подозрительно. Лучше так: один рубанет себе по ноге, а другой станет курить чай, и в легких мгновенно появятся затемнения. Очаги. Говорят, что это старый способ. Ну, то, что мы останемся калеками, нам и в голову не приходит. Заживет! Да… Не нравится нам тут. Может, поднажать через родителей? У Вовика отца как-никак прокляла католическая церковь. Не каждый день бывает. А что может сделать Вовикин папа? Написать письмо министру обороны? Так, мол, и так, меня католическая церковь прокляла, а младший сержант Чернышевский (не тот Чернышевский, который писатель, а совершенно другой) из-за А. М. Горького и Н. Г. Чернышевского (того самого, помните — «четвертый сон Веры Павловны») объявил Вовику два наряда вне очереди совершенно несправедливо!.. Да. Не пойдет. Надо выкручиваться самим. Может, прикинуться дурачками, психами? Я не я, и хата не моя! Какой Горький? Никакого Горького не знаю. Читать так читать! Писать так писать! А вы знаете, что у алжирского бея… ну, можно чего-нибудь придумать. Вовик бросается на снег, катается там, дергается, показывая, как нужно изображать шизоида. Он поднимается — глаза смотрят внутрь души, по подбородку течет слюна, руки дрожат, щека дергается.