Сагайдак защищал себя разумно и аргументированно. Когда собрание подошло к концу, стало ясно, что логичные объяснения в данных обстоятельствах были неуместны. Один член партии прямо заявил: «Согласно учению марксистской диалектики мы знаем, что несчастные случаи не возникают без причины». Члены партии враждебно и с недоверием восприняли объяснения Сагайдака, на него накинулись с вопросами: «Может быть, вы помните задержку производства стали для авиации?» «Вы говорили о выполнении плана в 1936 году, а не о неудачах; вы не сказали, что вас просили произвести, а сообщили только о том, что произвели». «Вы говорите, что не виновны в отравлении рабочих. А как вы рассматриваете тот факт, что они систематически отравлялись?» «Какие меры вы предприняли для улучшения безопасности в “травилке”?» «Как могло случиться, что четырнадцать бутылок азотной кислоты попали в “травилку”?» Вопросы следовали вереницей один за другим.^{498}

В ответ на подозрительность и враждебность Сагайдак старался сохранить самообладание. Он подробно, с техническими деталями, отвечал на каждый вопрос, независимо от его предвзятости. Некоторые товарищи по партии выразили ему свое сочувствие. Другие использовали собрание, чтобы привлечь к себе внимание и показать собственное отношение к происходящему. Один член партии ханжески произнес: «Мы гордимся нашей авиацией. Почему он задерживал поставки, если знал, что наша страна нуждается в каждом килограмме авиационной стали?» Работница цеха холодного проката Степанова произнесла длинную речь, полную оскорбительных намеков и мелких обид. Она заявила, что у инженерно-технических работников в цехе сложились «нездоровые отношения с рабочими». После несчастного случая Сагайдак отругал рабочего, виновного в происшествии. «Разве так должен разговаривать советский инженер с рабочим? — спрашивала она. — С рабочим, который каждую неудачу принимает близко к сердцу?» Ее речь становилась все более оскорбительной, ее обвинения были абсурдными: Сагайдак сравнивал производительность в Советском Союзе и в капиталистических странах. Сагайдак ругал рабочих за производство некачественной стали. Сагайдак «валил всю вину на плечи рабочих», он заявлял, что контрреволюционные троцкисты-зиновьевцы были когда-то большевиками. Она обвинила Сагайдака даже в том, что тот слишком заботится о производстве. «У нас было партсобрание в цеху. Собрались все члены партии, а Сагайдак вернулся в цех». Она отметила, что неоднократно сообщала в партком о своих подозрениях. В завершение она сказала: «Сагайдак не является одним из нас».^{499} Некоторые другие члены партии также заметили, что Сагайдак относился к рабочим слишком жестоко. Начальник электрического цеха Михайлов рассказал длинную историю о потопе в цехах: «После того как Смирнов сообщил Сагайдаку, что рабочие вынуждены вплавь пробираться по залитому водой цеху, последний ответил: “Пусть рабочие плывут”. Когда они попросили Сагайдака организовать встречу с директором, он, как лиса, начал изворачиваться. Вот его отношение к рабочим, оборудованию и сохранению своего собственного положения». В заключение Михайлов сказал, что Сагайдак не принадлежит к членам партии: «Он не считает тех, кто с ним работает, за людей». Однако обвинения в адрес Сагайдака не были вызваны исключительно его самонадеянностью. Например, Михайлов негодовал по поводу того, что рабочие цеха холодного проката цеха сами не выключали моторы, а Сагайдак запрещал электрикам входить в цех. Наконец, Михайлов сообщил директору завода, что не будет нести ответственность за оборудование, если электрикам не разрешат входить в цех.^{500} Это был типичный случай цехового соперничества: объем продукции в цехе Сагайдака превышал возможности оборудования, за которое отвечал Михайлов.

Широкое обсуждение Сагайдака привело к тому, что начали выдвигаться обвинения против других людей. Кто-то спросил: «Почему партком позволяет ему продолжать вести учебный кружок?» — «Это сильное отклонение от большевистской бдительности». Брун — секретарь комсомольской организации заявил, что некоторые члены партии в прокатном цехе были «слишком либеральны по отношению к Сагайдаку». Например, Карманян выступал только за «строгий выговор» вместо исключения из партии. Парторганизация цеха холодного проката должна была проверить, почему Карманян так сказал. Сагайдак был не единственным врагом, занимавшим руководящую должность. Необходимо было также проверить другие цеха. Брун спросил: «Случайно ли товарищ Боголюбский перепутал авиационные провода?» «Прозвучало много обвинений со стороны рабочих и начальников смен, но партком на это не реагировал». Он сердито заявил, что каждое обвинение и обращение рабочих должно быть как следует проверено. Заместитель секретаря парткома Полукаров подвел итог: «Он отравлял людей? — Он их отравлял. Он ломал оборудование? — Он его ломал. Из-за него сгорели машины? — Да он их сжег. Почему все это произошло? — спросил Полукаров. — Потому что Сагайдак троцкист и враг». Полукаров прекрасно уловил предвзятый характер разбирательства, о чем свидетельствуют его завершающие слова: «Сагайдак защищал себя. Но что он должен был сказать? Он должен признаться в том, что он, очевидно, троцкист, враг, и больше не о чем говорить».^{501}

Окончательное решение по данному вопросу принял директор завода Степанов. В отличие от многих других членов партии Степанов пытался обуздать пламя яростных обвинений, которое грозило охватить весь завод. Он категорически отказался считать вредительством каждую ошибку или несчастный случай в цехах и даже похвалил Сагайдака за его старания в цехе: «В свое время Сагайдак отдал кровь за цех». Он отвергал мысль о том, что Сагайдак виновен в намеренном вредительстве. «Молодые инженеры совершают ошибки», — сказал он. Однако Степанов с готовностью пожертвовал Сагайдаком. Осознав, что спасать его было слишком поздно, Степанов попытался снять с него часть инвектив, обвиняя Сагайдака лишь в политической ошибке. «Невозможно приписать вредительству ошибки и несчастные случаи в каждом цехе, — твердо произнес он. — Но если есть политический угол зрения, тогда возможно сказать: да, есть проблема». Он спросил: «Где Сагайдак узнал об идее исчезновения государства, когда мы тратим двадцать миллиардов рублей на оборону нашей страны? Все мы делали ошибки. Я работаю директором завода двенадцать лет и ошибаюсь. Но нет прощения директору, если он делает политическую ошибку». Затем он проголосовал за исключение Сагайдака из партии. Сагайдаку дали последнее слово: «Товарищи, тем, кто будет принимать решения, я хочу еще раз сказать, что я не вредитель. Я не вредил, никогда не имел, и не буду иметь связи с троцкистами. За всю свою жизнь я ни разу не предал рабочий класс, никогда в мыслях не имел навредить, где бы то ни было». Сагайдак стал козлом отпущения, на него взвалили вину за все недостатки в цехе холодного проката и других цехах, имевших к нему отношение: плохие условия безопасности, задержка выполнения заказов, невыполнение плана. Рабочие возмущались по поводу опасных условий труда; инженеры — его бестактностью; коммунисты — тем, что он весь был поглощен заботами о производстве; электрики — его небрежным отношением к моторам. Партком исключил Сагайдака из партии, и вскоре он был арестован.^{502}

В течение последующих месяцев многие члены партии, обвинявшие Сагайдака, также были арестованы. Главный инженер завода Л. В. Марморштейн написал злобную статью о Сагайдаке.^{503} Он был арестован вместе с многими другими, связанными с ним инженерами и начальниками. Жидкова, посещавшая политучебу, на которой Сагайдак произнес губительную для него политическую оговорку, была исключена из партии в 1938 году. Одна из многих рьяных членов партии, Жидкова написала большое количество доносов в течение 1937 года в фабком и райком партии, а также в органы НКВД. Вполне вероятно, что именно она первой обратила внимание парторганизации на «ошибку» Сагайдака. Ее обвинительные выступления привели к исключению из партии секретаря парткома Сомова в 1938 году, а также к аресту ее подруги, польской коммунистки, в 1937 году. Ее саму допрашивали после того, как был арестован ее брат — старый большевик. Настаивая на том, что НКВД совершил ошибку в отношении ее брата, Жидкова утверждала, что он невиновен. Его арест ускорил психологический кризис. Непоколебимо верившая в свою правоту, она осуждала и обвиняла других до тех пор, пока ее вера в честность горячо любимого ею брата не разрушила ее слепое доверие к органам НКВД.^{504}