— Сухарей вот только у нас мало. И с мясом, видишь, — ерунда получается. Может, все-таки лучше вернуться? — неожиданно для Саньки начал он.

— «Забоялся», — решил Санька и неуверенно протянул:

— Засмеет он нас. И в школе…

— Шалапутный он, это верно. Только бы насмех кого поднять. А чо он тогда сам не взял сухарей? Не к мамке пошел!

— Хасан, а Хасан? А если мы найдем много золота, то могут на него специально в Рыльске построить вертолетный завод? Мы так и скажем: искали золото, чтоб больше построить для Севера вертолетов…

— Могут…

— Ну вот! А ты говоришь — вернуться!

— Тише! Спи. Завтра видно будет.

Но через минуту-две с юга на север волнами прокатился гром, и Санька опять приподнялся.

— Хасан, а Хасан, а если дождь? И без костра ничего? Зверь не…

— Спи ты! Какой на Зыбуне зверь? А от дождя — не сахарный — не растаешь. — И, помолчав, успокоил: — Над нами, видишь, небо чистое — значит, стороной пройдет.

…Раньше всех проснулся бодрый, улыбающийся Володька.

— Эй, вы р-р! — зарычал он так, что Санька вздрогнул и вскочил, ошалело озираясь. — Вы где — в походе или на даче?

— Чо ты орешь! — протер глаза успокоившийся Хасан. И переспросил: — Где?

Он впервые слышал это слово — «дача».

— Эх, хлопцы! — вместо ответа потянулся Володька. — И жрать же я хочу! Слушай, начальник, давай срубим банку из НЗ. Все равно гряда скоро, а там дичи нащелкаешь.

«Вот и заговори с ним о возвращении, — невесело подумал Хасан. — По ему и до гряды три шага, и рябчиков там навалом…

— Да вы что оба скисли?

Хасан с Санькой молчали.

— Все-таки что на завтрак?

Санька с затаенным любопытством ждал: сейчас Хасан взорвется. Володькина безалаберная беззаботность и смешки над другими давно уже злили не по годам рассудительного, но горячего Хасана. Однако он сдержался. Только решительней и тверже обычного, совсем как настоящий начальник, сказал:

— Во-первых, с сегодняшнего дня ремешки будем подтягивать. И до завтрака по холодку пойдем искать гряду.

Неожиданно и для Саньки, и для Хасана Володька, казалось, даже оживился.

— Искать, так искать. Нечего тянуть резину, — встал он. — Раз на Алтае мы целые сутки одну ягоду ели.

— Подумаешь, сутки!

Санька облегченно вздохнул «Хороший все же парень и не неженка! — подумал он о Володьке. — И весело с ним». Однако Хасана Володькина решимость не обрадовала: «Он думает, гряда вон, за согрой. Добежал, набил рябчиков — и вари да загорай на солнышке». Но винил он за непредусмотрительность все же только себя. И чем беззаботней вел себя Володька, тем большую ответственность за судьбу похода чувствовал на себе Хасан. А ведь он так надеялся на Володьку! Все-таки сын старого геолога и, говорит, был в настоящей экспедиции…

— Ребята! — вскочил Санька. Его слегка веснушчатое лицо расплылось в улыбке, брови удивленно поднялись. — Ребята, у меня есть булавка!

Хасан, приятно вздрогнувший от ожидания, что Санька по меньшей мере увидел дорогу к гряде или охотничий лабаз с едой, сплюнул с досады, а Володька, как балаганный зазывала, развел руками:

— Граждане, внимание! Фокус Саньки Жуванжи: суп из булавки!

Санька слишком обрадовался своей идее, чтобы обидеться.

— Мы сделаем крючок и наудим карасей.

Это уже что-то.

— Хэ! — вспомнил Хасан. — Да у меня же есть удочка! И с леской! Помнишь, — обернулся он к Саньке, — мы пошли зорить гнезда, я ее с удилища снял и…

Никто его уже не слушал. Володька, сунув отощавший рюкзак под мышку, брел к кустам, близ которых поблескивало небольшое озерко.

«Легко сказать — наудим, а сколько времени проваландаешься? — с каким-то усталым безразличием брел сзади всех Хасан. — Сегодня уже начнут искать», — подумал он о матери, о деде, о Жуванже.

Есть такое крылатое насекомое — поденка. Три года — тысячу дней и ночей — проводят личинки поденок в темных глубинах озер, копошатся в иле, едят зеленую вонючую тину. И вот наступает день, когда они, обретя крылья, взвиваются над озером. Дикая, пьянящая радость обуревает поденками, и они пляшут, кружатся в воздухе до тех пор, пока одна за другой мертвыми не попадают на воду, на листья кувшинок, на землю. Тогда за легкие трупики их с веселым бульканьем возьмется рыбная мелочь, всякая хищная живность болот.

На поденку и решили ребята ловить карасей. Озеро оказалось нешироким, но длинным и кривым. Почти сплошь оно было затянуто ряской — плавучими зелеными лепешечками с продолговатыми выступами: стебельками и веточками. Листьев у ряски нет. Размножается она до изумления просто и быстро: отломится от стебелька-лепешки лепешка-веточка и станет из одного растеньица два. Попробует рыбак бороться с ряской — разгоняет, рубит ее веслом, да только поможет ей. Еще быстрее и плотнее затягивает она озеро. А опустятся утки — прилипнет ряска к лапам, перелетит с ними на другое озеро…

Много раз — и в траву, и на «чистинки» забрасывали удочку ребята, но поплавок, где касался воды, там и замирал.

— Нажрались они поденок, что ли?

— А давайте на личинок комара попробуем? — предложил Хасан.

И Володька и Санька посмотрели на него с удивлением: чего чудит человек? Какие личинки? Где их возьмешь?

— Смотрите! — склонился Хасан к застойной воде у самого берега так, словно собирался пить.

…Вьются, снуют взад-вперед волосатенькие червяки и чуть различимые в ржавой воде куколки с рожками. Это личинки и куколки комаров — страшного врага таежного края.

— На них разве только гольянов… — неуверенно протянул Санька.

— А что — озера с гольянами на Зыбуне должны быть.

Меж тем Володька поймал стрекозу и какого-то жучка. Для приманки для верности стрекозу насадили целиком.

— Сразу не дергать! — через каждые две-три секунды предупреждал Санька Володьку. Но поплавок мирно покоился на лепешечке ряски. Саньке вспомнилась щедринская сказка о карасе. И он, перевирая события и присочиняя, рассказал ее.

Володька понял с его слов лишь одно: и в литературе карась известен как ленивая, трусливая и вообще глупая рыба.

— Это уж точно, — поддержал его и Хасан. — Чуть где-то стук-бряк — он мордой в ил, в тину. А после грома так сутки или двое и не вылазит из ила. А ночью слышали как грохотал?

— Всю жизнь дрожит, жрет тину, а для чего? Поденки вон хоть на один день взлетают к солнцу, радуются так, что себя не помнят…

Володька выдернул удочку. Стрекоза зацепилась за ряску и осталась на ее лепешечке.

— Сорвалась?

— По-моему, карась не лучше ряски, — с философским спокойствием заключил Володька, сматывая удочку.

Ребята ненавидели карася. И презирали ряску.

Бывает, люди долго поднимаются в гору; идут по каменистым тропам, а то и вовсе без дорог, поддерживая друг в друге силы словами: «Это последний перевал. Преодолеем — и все…» Однако с вершины этого перевала им открываются не только новые горизонты и дали, но и новые, более трудные перевалы. Цель по-прежнему где-то впереди. И пойдешь ли ты упрямо к цели, к главному перевалу всей твоей жизни или разобьешь свою палатку у одного из первых, уже решается и сейчас, когда тебе лишь четырнадцать лет. На пути человека жизнь ежечасно ставит большие и малые «перевалы» — через одни ты проходишь, даже не замечая их, у других, бывает, пасуешь, ищешь причин для остановки. И причины находятся…

Совершенно не думая об этом, и Хасан, и Санька, и Володька, каждый по-своему, испытывали это «чувство перевала»: все они за каждой согрой рассчитывали, наконец, увидеть гряду, лес, озеро с холодной и прозрачной водой. И еще что-то таинственное, волнующее… Надежды, однако не сбывались. Но росло и упорство: «Сколько шли, мучились — и зря?» — думал один. «Дома все равно попадет, но меньше, ежели гряду найдем», — рассчитывал другой. «А что скажем на пионерском сборе?» — волновало третьего. И никто не хотел первым заговорить о возвращении. Никому не хотелось оказаться слабее или трусливее других. Вот почему время близилось к обеду, а никто из ребят не заговаривал даже о завтраке. Каждый, пока были силы, старался отдалить нелегкое решение, каждый надеялся, что цель — рядом, надо только сделать к ней еще один шаг, еще шаг, еще…