— Ладно, будет!

Закидали тушу снегом, завалили хвоей.

— Ой, сколько серы! — Хасан склонился над глубокой раной на стволе упавшего кедра. — Я, деда, сейчас, я немного отковырну. — И вдруг закричал: — Деда! Там письмо!

Нюролька подошел. Под янтарным наплывом, верно, слова. Писано на бересте, прибитой на затесе. Со временем письмо выцвело, а с краев затянулось. Только три полоски — в каждой по несколько букв — и сохранили смоляные слезы дерева.

Хасан уже принялся было читать письмо, но Нюролька заторопился:

— Ладно, дома разберешь. Клади в лузан[3]. Спать надо.

Наутро Нюролька разрубил тушу медведя на части. Прихватив по ноше мяса, охотники отправились домой. «Зачем пропадать добру? — рассуждал старый охотник. — Нельзя зря губить зверя». Да и у Хасана уже пропал интерес к охоте. Не терпелось увидеть Саньку, расшифровать таинственное письмо. Едва вернулись — Хасана и след простыл.

— Знаешь, дед говорит, что письму этому не меньше сорока лет, — шептал почему-то Хасан, хотя Санька воспринял рассказ о нем с откровенной насмешкой.

— Ну, и что? Кому оно теперь нужно?

Но по мере того, как, расшифровывая его, ребята стали делать различные предположения и фантазировать, настроение Саньки менялось.

Берестяное письмо Хасан с Санькой прочитали так:

— Вот только в трех, тринадцати или тридцати? — усомнился Санька.

— Это смотря где лежит отдельный камень.

— Знаешь, давай расспросим бабушку Эд и твоего деда, — предложил Санька. — Кто, когда проходил через Юрты. Выспросим все о Зыбуне.

— С дедом бы надо сначала. Только вдвоем бы… Он ведь проводником у партизан был.

Болото по-хантыйски — нарым.

— На полночь из Юрт пойдешь — нарым, на полдень ли — опять есть нарым, — неторопливо говорит Нюролька. — А вот Зыбун — только там, — машет он рукой в сторону юга. — Хмарь, топь. Сухой тайга совсем маленько.

Он заглядывает ребятам в глаза и спрашивает в упор, сердито:

— А вам для чо?

Так ни с чем и ушли ребята от Нюрольки.

— Пойдем к бабушке Эд! — настаивает Санька.

Ну что ж, к бабушке так к бабушке.

— Ладно. Нарубим ей заодно дров. Совсем, однако, худая стала, — солидно говорит Хасан, явно подражая деду. — Пошли!

Никто не знает, сколько лет бабушке Эд.

— Шбилась я, однако, сама, — говорит она, не выпуская трубки изо рта. — Дефятой десяток, однако.

Но память у бабушки Эд — всем бы такую!

— Шама-то я, внучки, из рода Карамо, — попыхивая трубочкой, шепелявила бабушка Эд. — Кочевали мы далеко на полночь. Когда сюда пришли — не шнаю. Тавно было. На бобров шдешнее-то племя охотилось. Олешек разводило. Прогнал его наш род. Не мирно в те годы жили.

— А кто здесь жил?

— Какое племя, бабушка? — уточняет Санька.

— Этого, внучки, я не шнаю. На Сыпуне шаманы их сахоронены. Наши туда не ходят. И вам сачем? Проклятое место. Не шмейте!

— Почему, бабушка? — заискивающе ловит взгляд бабушки Эд Санька.

И а от о чем рассказала бабушка Эд.

…Давным-давно это было. Богатством у людей тогда были не олени и ружья, а огонь. Весело трещал он в юртах, обогревая людей. И однажды искра вырвалась из дерева и попала ребенку в глаз. Заревел он. Мать схватила тесло, крикнула: «Не плачь, я ему! Изрублю, залью, затушу! Я корми его дровами, а он, неблагодарный, жечь моего ребенка?! Вот ему, вот ему!» — махала женщина теслом, швыряя на огонь снег.

Покачиваясь в такт словам, бабушка Эд говорит неторопливо. В паузы скосив глаза на котел с начавшим «дымиться» мясом, она посасывает короткую самодельную трубку. Пряди седых волос обрамляют ее коричневое морщинистое лицо.

…Ни одного глаза-искорки не осталось у огня. Потемнело в юрте, захолодало. Громче заплакал ребенок. Опомнилась мать, побежала в соседнюю юрту. Только вошла — очаг погас. И с тех пор к кому бы ни входила та женщина, огонь умирал… Упали тогда люди на колени: стали просить огонь у Молнии, у Ветра, у Солнца, у Сырой Земли… Сжалилось Солнце: нагрело Сырую Землю, подняло в небеса тяжелые тучи. Ветер пригнал их к людям Севера. И сказала тогда Молния: «Ладно, дам я людям Вечный Огонь! Только добуду его из сердца сына женщины, осквернившей Огонь».

С тех пор там, где стояла юрта той женщины, горит Вечный Огонь, но нет к нему людям пути…

Бабушка Эд закрывает глаза. Ребята вспоминают: в ясные морозные дни, случалось, было видно, как на Зыбуне столбом уходил ввысь туман. И впрямь, не то дым, не то пар. Бабушка Эд говорит: где горит Вечный Огонь, день и ночь кипит вода, и туда ушло побежденное племя.

Что же там — за сограми, за хлябью, за трясинами?..

— Нечего там, на Зыбуне, было делать, вот и нет пути! — сказал Хасан, выбравшись из тесной юрты бабушки Эд. — Мало ли всяких сказок!

— А помнишь, уже при нашей, при Советской власти, в Зачутымье скит нашли! — торопливо заговорил Санька. — Будто лет двести назад поселились первые-то люди там и все жили! Что на земле делалось — ничего не знали! Еще как-то по-церковному шпарили: даждь, днесь… Ткали холст из льна, а железа, говорят, и в помине не было. Повывелось все. Землю деревянной сохой пахали… Это точно!

Хасан тоже, еще совсем маленьким, слышал о ските, но ему до этой минуты и в голову не приходило, что на гряде могут быть люди. Он ответил не сразу.

— А знаешь, — оживился Санька, — если туда на лыжах, а? Уговори деда, пусть он попросит моего батьку рассказать о Зыбуне. Он что-то знает. Мой дед ведь тоже там погиб. Говорил, он знал дорогу на Зыбун — с какого-то березового мыса.

Хасан мнется.

— А ты что? Спроси сам.

— Не расскажет мне. Еще вздует…

Жуванжа мечтал воспитать из Саньки замену себе — меткого стрелка и следопыта, а у того лишь книжки на уме, в тайгу не выгонишь палкой. К охоте не лежала душа у Саньки. Бывало, идет по тайге за отцом, а мысли где-то с героями книг.

— Ты что — спишь? — сердится Жуванжа. — Уши заткнуты ватой?

Редко удавалось Жуванже выпроводить Саньку на охоту. Да и пойдет — ни с чем вернется. «Пролежал, поди, леньтяк, где-нибудь на солнышке, аль ягоду жрал, — подозревает Жуванжа сына; сопит, сердится: — Только бы читать да слушать сказки!».

Санька втайне мечтает о путешествии на космическом корабле. А на худой конец — летать на вертолете. О том, чтобы выучить Саньку на летчика, в последнее время подумывает и сам Жуванжа. «Ведь только не выучится. Лежебока», — человек прямой и грубоватый, беззлобно думает он.

— Глист в ём, — убеждала Жуванжу бабушка Эд. И советовала: — Ты помори его да шалом медвежьим горяченьким, шалом!

— Отчего ж красный-то? Вон рожу-то наел, — возражал Жуванжа. — Леньтяк он. Поморить, однако, надо. — И он ругал учителей: — Забили парню башку: летчик будешь. Анженер будешь… А он, сопляк, и рад, уши развесил.

— Весь, говорит, сыпун оплетаю, — поддакивала бабушка Эд, — на этом, вертлявом…

— Вертолете, — подсказывает Жуванжа.

— Фот, фот!

— Я ему, стервецу, облетаю!

Санька запоем читал фантастику и занимательную астрономию, возился с летающей моделью вертолета.

Но и Жуванжа не отступается. Увещевает:

— Я, бывало, в твои-то годы…

Санька слушает, но ни один мускул не шевельнется на его полном, казалось, всегда немного сонном лице. Он не оправдывается, не спорит. Единственное оружие Саньки — молчание. Жуванжа старается задеть его самолюбие:

— Хасан, вон, и учится не хуже тебя, засони, и на охоте мужику не уступит…