Дегтем пахнут жаркие сучья березы, смолой — фейерверочный костер из тяжелых сосновых лап, из желтых иголок и старых шишек. А сколько чудесных ароматов исходит от лесных кустарников и трав, которые пучками бросает Хасан на красные язычки огня! Туда же летит и чага — грибовидный нарост на старых березах. Дыма сгорающей чаги боятся комары.

У такого костра можно молчать часами. Даже живые, искрометные охотничьи байки как-то меркнут перед живой поэзией ночного костра, поддерживаемого искусной рукой таежного романтика.

Санька с Володькой легли спать, лишь разжевав все косточки бедного рябчика. Хасан примостился у костра на колодине; сидел, опершись на руку, смотрел в огонь и думал… Что если не найдут они этот мыс? Вернуться или все же рискнуть?

Косматая темень подбиралась к самым языкам огня. Лишь сзади маячил похожий на чугунную трубу двухметровый кусок гладкоствольной пихты, да чуть поодаль, когда из-под верхнего бревна вырывались золотые паруса, из темноты выступали меднокованные пластинки корабельной сосны. На фоне сизого столба дыма видно, как толчется и пляшет, предвкушая пир, неистребимое комариное племя.

— Жжжж-ж-ж…

Ни тише, ни громче. Хоть всю ночь обкуривай их дымом, лови, дави в тысячу рук, все так же будет гудеть воздух.

Дым и жар их все же отпугивают; они храбро пикируют лишь на открытую шею Хасана. Он передвигает тюбетейку с одного уха на другое, поднимает воротник свитера, глубже втягивает голову в плечи и прислушивается к звукам ночи. Но тайга затаилась. Только где-то далеко ухает филин, да изредка всхрапывает Санька. Охотясь с дедом, Хасан, обычно намаявшийся за день, всегда укладывается первым. Теперь не спалось. Воображение рисовало то обозленного на человека медведя, то голодную рысь, и Хасан-охотник мысленно спорил с Хасаном-мальчиком, доказывая, что все звери боятся человека и особенно у огня.

«А если придет кто?» Хасан-охотник соглашался, что сейчас им никакой зверь не страшен. Но почему на охоте мысли об этом даже не приходили в голову? Хасан стал доискиваться источников своей тревоги. Зимой кто попало по тайге не шатается. Не очень-то пошляешься по снегу, да в мороз. А вот летом бывает, случается… Но все-таки главное, понял Хасан, то, что и они сейчас идут не на охоту, а искать золото, разгадывать тайну гибели людей. А кто знает, когда и как они гибли?

Хорошо Саньке с Володькой: спят себе, а тут беспокойся о них, думай!

«Нет, надо все-таки уговорить деда! — решил Хасан. — Вот ведь не нашли без него мыса? Не нашли! Так и другое… Вернемся и уговорим. Ведь не просто — тайна! И письмо опять же…»

И неожиданно страхи рассеялись. Все ясно и просто: они только переночуют в тайге и вернутся. А ночевать — что? Не привыкать. Тайга человека любит. Сначала Хасан хотел разбудить Саньку — пусть теперь он подежурит, а потом подумал: костер не погаснет, а к огню какой зверь сунется? Привалившись спиной к Володьке, Хасан уснул в обнимку с ружьем.

Тихо потрескивал костер.

Медленно светлело таежное небо.

Утром Хасан заговорил о возвращении. Санька не поверил. Разлохмаченный, с пятнами от высохших грязных брызг на лице, но превосходно выспавшийся, он кривлялся от избытка-энергии, пел, как эвенк, о том, что видел. Хасан не удивился, если бы он сейчас заорал, как однажды на пионерском сборе: «Каррамба! Я вождь исчезнувшего племени гип-гип!»

Бывает, привяжется к тринадцатилетнему человеку какое-нибудь мудреное слово и, смотришь, он весь в его власти.

— Каррамба! — И одобряет он что-либо и осуждает, грозит и подает сигнал помощи…

Книжные болезни эти, бывает, проходят лишь с возрастом, с годами…

Саньку в классе звали Гипотезой.. И не потому, что он любил читать научно-фантастические повести, а просто полюбилось ему это мудреное слово, и он начал вставлять его кстати и некстати. А однажды объявил всему классу:

— Есть такая гипотеза: пятого урока не будет. Немка заболела.

Незаметно сгреб учебники — и ушел. Когда начался следующий урок, в класс пришел директор — поругал, почему не ушли в перемену — будете, мол, теперь шуметь по коридору, мешать другим. Тут и выяснилось происхождение Санькиной «гипотезы»: объявить классу о конце занятий ему поручал директор.

— Эй, ты, Гипотеза! — взял его назавтра в оборот весь класс.

— Ходячая!

С тех пор Санька и стал Ходячей Гипотезой..

— Обратно? — растерянно заулыбался и Володька, щуря удивленные глаза.

Хасан обернул все в шутку: солнце так щедро оделяло землю приятно ласкающим теплом, что от ночных страхов не осталось и следа. Теперь Хасану было стыдно даже вспоминать какие-то доводы против похода, но он все же спросил:

— Слушайте, а что станем делать, если не найдем березового мыса?

— А ну-ка, где письмо? Еще посмотрим, — попросил Володька.

Он посидел над ним с минуту-две не больше, шлепнул себя по лбу:

— Олухи мы! Да яснее ж ясного: это они сообщают, что золото и оружие спрятаны на каком-то еловом мысу, а мыс — на гряде!

— Ну вот! Значит, мы правильно прочитали! — обрадовался Хасан.

— А на гряду мы вовсе не знаем дороги, — вздохнул Санька.

— Рванем напрямик! — ничуть не задумываясь, с жаром заговорил Володька. — Полезем через топь, если надо — поплывем через озера! А по готовым тропкам теперь и сопливые девчонки ходят, где хочешь!

— Пошли хоть на этот еловый мыс! Все меньше брести по болоту, — тоном, не допускающим возражений, сказал Хасан; обиделся, захотелось назло сказать Володьке: «Лезь!» Небось сразу скис бы!

Близ елового мыса наткнулись на старый затес.

— Смотри, партизанский затес! — обрадовался Санька. Он уже орудовал ножичком, отколупывая серу.

— С чего взял, что партизанский? — Хасан уже чувствовал внутреннюю потребность охлаждать пыл своих слишком опрометчивых спутников.

— Очень просто! Зачем оставлять затесы жандармам? Чтобы быстрее догнали их? А партизаны шли без проводника. Тятю медведь помял, а твой дед был ранен.

«Ишь, ты! И верно, — удивился Санькиной сообразительности Хасан. — А ханты по затесам не ходят, хант — «человек тайги».

Мыс вдавался в Зыбун на километр — полтора. За ним шло сравнительно сухое болото.

— Пойдем? — кивнул на Зыбун Володька. — Вырубим по шесту и…

— Нет, надо найти березовый мыс, с которого ходил Санькин дедушка, — не сдавался Хасан. — Может, партизаны потому и не вернулись, что пошли здесь.

— Как раз вернулись! Они же в тайге погибли! Заболели тифом, — поддержал Володьку и Санька. — Тогда, в двадцатом, и муж бабушки Эд умер от тифа.

Хасан стоял на своем. Тут надо разобраться. Прошло почти сорок лет — мало ли что могло случиться! И пожар мог быть, и… — Хасан вспомнил, как они с Санькой где-то недалеко от Щучьего искали Пескаревое озеро, не зная, что Щучье и называлось тогда Пескаревым. И тиф их, ясное дело, свалил не вдруг. Мало ли куда могли зайти?

— Обождите подсчитаем, сколько ельнику лет, — предложил Хасан. Он разрыл в нескольких местах зачем-то землю.

— Слушай, Хасан, а если так: «Золото нашел. Закапал на еловом мысу в трех шагах…». Видишь? — совал ему Санька замусоленную копию письма. Хасан посмотрел, рассмеялся:

— Грамотей! Закопал, а не закапал.

— А вдруг это партизан сделал ошибку? Ведь мог он ошибиться? Мог? — стоял на своем Санька. — Что, это зря все «ел» да «ел»? Ясно, в ельнике…

Хасан прервал его.

— Пятьдесят лет назад, когда тут проходил дедушка, этот мыс был еще безлесным, а лет сорок назад здесь рос молодой березник, — сказал он изумленным ребятам. — Это, ребята, точно. Потому что березы немного старше елей, но они уцелели только с краю, а в ельнике все погибли…

…Вот что произошло на мысе.

В десятых годах, в то время, как здесь впервые проходил отец Жуванжи, мыс уже заняли семена елей. Но на окраине тайги росли и березы, и осины. Из каждой сережки осины вылетали сотни белых парашютиков — семян. Вслед за ними целые облака березовых семян приносил сюда ветер. На влажной почве осинки и березки росли быстро, целыми стайками поднимаясь вровень с елками. Но осины и березы светолюбивы и в тени елей они быстро чахли, гибли.