— Садитесь, садитесь, любезный сын мой… Должно быть, вы пришли по поводу вашей злополучной книги? Я очень рад, очень рад побеседовать с вами о ней.
Сангвинетти уселся у самого окна, обращенного к Риму, как будто не мог отвести глаза от этого зрелища. Принося глубокие извинения, что осмелился потревожить его покой, Пьер заметил, что кардинал вовсе его не слушает и по-прежнему неотрывно смотрит на далекий город, на эту столь вожделенную добычу. Однако лицо Сангвинетти изображало самое любезное внимание, и аббат был восхищен самообладанием этого человека, редким уменьем казаться спокойным и участливым к чужим делам, когда в душе его бушевала буря.
— Ваше высокопреосвященство, соблаговолите простить меня…
— Но вы хорошо сделали, что приехали ко мне, раз меня удерживает здесь нездоровье… Впрочем, мне уже несколько лучше, я понимаю ваше желание разъяснить кое-что, защитить свою книгу, помочь мне разобраться в этом деле. Я даже удивлялся, что вы не явились сюда до сих пор, ибо всем известно ваше горячее рвение, известно, что вы не щадите сил, стараясь повлиять на решение судей… Говорите, любезный сын мой, я вас слушаю, я сам был бы рад убедиться в вашей правоте.
И Пьер невольно поверил этим ободряющим словам. Он снова воспылал надеждой склонить на свою сторону всемогущего префекта конгрегации Индекса. Ему уже казался необыкновенно умным, искренним и сердечным этот лукавый дипломат, бывший нунций в Брюсселе и в Вене, который отлично научился очаровывать наивных людей, потешаясь над ними в душе, обещать им все и не исполнять ничего. Пьер опять загорелся пламенным вдохновением, опять начал проповедовать свои заветные мысли о грядущем, католическом Риме, который вновь станет владыкой мира, если вернется к заповедям раннего христианства, вдохновляемый горячей любовью к сирым и убогим.
Сангвинетти улыбался, ласково кивая головой, и изредка восклицал:
— Хорошо, очень хорошо! Превосходно… Я разделяю ваши мысли, любезный сын мой! Лучше не скажешь… Да это сама очевидность, любой разумный человек согласится с вами.
По словам кардинала, его глубоко трогали поэтические достоинства книги. Он любил, вероятно, из духа соперничества со Львом XIII, также выдавать себя за ученого латиниста и питал особое, исключительное пристрастие к Вергилию.
— Знаю, знаю, — говорил он, — вы пишете там о возвращении весны, утешительницы бедняков, которые мерзли суровой зимой. Ах, я трижды перечитывал эту страницу! А знаете ли вы, что у вас множество латинских оборотов? Я отметил более пятидесяти образных выражений, которые встречаются в «Эклогах». Ваша книга очаровательна, просто очаровательна!
Как человек отнюдь не глупый, кардинал сразу понял, что его скромный проситель очень умен, и заинтересовался не столько самим аббатом, сколько тем, на что он может пригодиться. Вечно занятый запутанными интригами, Сангвинетти неизменно задавался вопросом, какую пользу можно извлечь из каждого, кто встречался на его пути, чем тот или иной человек может способствовать его собственному успеху. Поэтому, оторвавшись на миг от созерцания Рима, он прямо взглянул в лицо собеседнику и начал внимательно слушать, размышляя, на какое дело его можно употребить либо сейчас, в эту критическую минуту, либо позднее, когда сам он станет папой. Но тут Пьер вновь совершил ошибку, ополчившись на светскую власть церкви, и опрометчиво повторил злополучные слова «новая религия».
Кардинал сразу остановил его жестом; он по-прежнему улыбался, по-прежнему говорил любезным тоном, но его решение, давно уже обдуманное, было принятое этот миг окончательно и бесповоротно.
— Разумеется, любезный сын мой, во многом вы правы, и зачастую я с вами согласен, совершенно согласен… Только, видите ли, вам, должно быть, неизвестно, что я попечитель Лурда в Риме. Как же вы хотите, после всего, что вы написали о лурдском Гроте, чтобы я принял вашу сторону против святых отцов?
Пьер был ошеломлен этой новостью, он действительно ничего не знал. Никто не озаботился его предупредить. Все католические ордена и общины имеют в Риме покровителя, назначаемого самим папой, кардинала-попечителя, который представляет их интересы и защищает их в случае надобности.
— Вы жестоко обидели этих добрых монахов, — ласково продолжал Сангвинетти, — и, право же, мы не можем причинить им еще большее огорчение, у нас связаны руки… Если бы вы знали, сколько денег они нам посылают, заказывая мессы! Не будь их, многие из наших бедных священников умерли бы с голоду.
Пьеру нечего было возразить. Он уже не в первый раз наталкивался на денежный вопрос, на материальные нужды святейшего престола, который принужден ежегодно обеспечивать свой бюджет. Хотя потеря Рима освободила папу от государственных забот, он продолжал оставаться в рабской зависимости от доброхотных пожертвований. Потребности Ватикана были столь велики, что деньги играли огромную роль и представляли могучую силу, перед которой все склонялось при папском дворе.
Сангвинетти поднялся с места, прощаясь с посетителем.
— И все же, любезный сын мой, — сказал он сердечным тоном, — советую вам не отчаиваться. Один мой голос не решает дела, но я обещаю вам принять во внимание все ваши красноречивые объяснения, все ваши доводы… И как знать? Если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим!
Его обычной тактикой, его основным принципом было никого не обескураживать, всегда внушать при прощании хоть каплю надежды, Зачем говорить этому бедняге, что его книга уже осуждена и единственный выход — отречься от нее? Только такой дикарь, как Бокканера, способен безжалостным приговором вызвать в юной, пылкой душе гнев и ожесточение.
— Надейтесь, надейтесь! — повторял он, улыбаясь с таким видом, будто знает какие-то благоприятные обстоятельства, но не имеет права о них сказать.
Пьер простился с ним окрыленный и глубоко растроганный. Он даже позабыл о подслушанном разговоре, об алчном честолюбии кардинала, о его затаенной ненависти к опасному сопернику, Может быть, у людей выдающихся ум заменяет сердце? Если Сангвинетти выберут когда-нибудь папой и если он воспринял идеи Пьера, не осуществит ли он его чаянья, не возьмет ли на себя высокую миссию преобразовать католическую церковь, превратив эту церковь будущих Соединенных Штатов Европы в духовную владычицу мира? Горячо поблагодарив кардинала, Пьер удалился с поклоном, а Сангвинетти вновь погрузился в мечты у широко открытого окна, где, сверкая и переливаясь в лучах осеннего солнца, точно тиара, украшенная золотом и самоцветами, его издали манило драгоценное сокровище, город Рим.
Было около часа, когда Пьер и граф Прада сели наконец завтракать за столиком в ресторане, где они назначили друг другу встречу. Их обоих задержали дела. Граф был весело настроен, ибо удачно разрешил запутанные денежные вопросы, и даже аббат, вновь окрыленный надеждой, позабыв свои тревоги, безмятежно наслаждался прелестью ясного осеннего дня. Обоим было приятно закусить в большой светлой зале, окрашенной в голубые и розовые тона, совершенно пустой в это время года. На плафоне порхали амуры, стены были расписаны пейзажами, напоминавшими замки и сады римских виноделов. Пьер и Прада ели вкусные и свежие блюда, запивая терпким вином Фраскати, как бы хранящим легкий привкус пепла древних вулканов.
Разговор зашел о дикой красоте Альбанских гор, которые так радуют взор, живописно возвышаясь над плоской равниной римской Кампаньи. Пьер, недавно совершивший традиционную прогулку в коляске от Фраскати до Неми, до сих пор находился под этим впечатлением и с восторгом описывал местные красоты. Живописная дорога из Фраскати в Альбано вьется то вверх, то вниз по склонам холмов, заросших тростником, покрытых виноградниками и оливковыми рощами, а сквозь просветы то и дело открывается вид на безбрежные, волнистые поля Кампаньи. Слева, на бугре, белеет селение Рокка-ди-Папа, раскинувшись амфитеатром на склонах, пониже вершины Монте-Каве, увенчанной высокими вековыми деревьями. С этого места, если оглянуться назад, на Фраскати, можно разглядеть высоко на горе, у опушки соснового леса, развалины Тускулума, рыжеватые, выжженные солнцем руины, откуда, вероятно, открывается великолепный вид. Потом дорога, спускаясь по склону крутой горы, пересекает городок Марино с его большой церковью и полуразрушенным, почерневшим дворцом Колонна. Затем, миновав рощу зеленых дубов, дорога огибает озеро Альбано, и перед путниками развертывается несравненная по красоте панорама: прямо перед глазами, на противоположном берегу неподвижного, зеркально прозрачного озера — руины Альба-Лонги; налево, на склонах Монте-Каве, — селения Рокка-ди-Папа и Палаццола; направо, на гребне скалы, высоко над водной гладью виднеется Кастель-Гандольфо. В глубине потухшего кратера, словно на дне гигантской чаши, дремлет озеро — недвижное, тяжелое, как расплавленный металл, отливающее золотом на солнце и совершенно черное в тени. Отсюда дорога подымается к городку Кастель-Гандольфо, который, точно белая птица, гнездится на вершине скалы между озером и морем, открытый свежим морским ветрам даже в знойные летние дни; некогда он славился папской виллой, где Пий IX любил предаваться отдохновению, но куда Лев XIII не приезжал ни разу. С этого перевала дорога идет под гору, между двумя рядами зеленых дубов, знаменитых огромных дубов по двести, по триста лет, дубов с корявыми сучьями, похожих на чудовищных великанов; наконец, путешественник въезжает в Альбано, маленький городок, не такой чистенький и современный, как Фраскати, но зато сохранивший аромат старины и дикой прелести; дальше идет Аррича, дворец Киджи, лесистые склоны холмов, мосты, перекинутые через тенистые горные ущелья; еще дальше — Дженцано, а еще дальше Неми — все более глухие, дикие места, затерянные в зарослях среди скал.