— О, с монсеньером Нани ссориться не следует, прошептал Нарцисс, становясь серьезным.

И он вполголоса поведал Пьеру историю прелата. Нани родился в Венеции, в разорившейся дворянской семье, в числе его предков были национальные герои; получив начальное образование у иезуитов, он приехал в Рим изучать философию и теологию в здешней коллегии, которой также ведали иезуиты. Двадцати трех лет он получил сан священника и сразу же последовал за нунцием в Баварию в качестве его личного секретаря; оттуда он в роли аудитора нунциатуры был направлен в Брюссель, затем в Париж, где прожил пять лет. Все, казалось, сулило Нани удачную дипломатическую карьеру: блистательные первые шаги, живость ума, широта взглядов и чрезвычайная осведомленность; но тут он был внезапно отозван в Рим, где почти тотчас же его назначили асессором Священной канцелярии. Поговаривали, будто это было сделано по личному настоянию папы, который, хорошо зная Нани и желая иметь в Священной канцелярии своего человека, вернул его в Рим, заявив, что он принесет здесь больше пользы, нежели в любой нунциатуре. Будучи уже римским прелатом и письмоводителем Ватикана, Нани стал не так давно каноником собора св. Петра и ждал, что его вот-вот сделают кардиналом, когда папа отыщет другого асессора, который придется ему более по душе.

— О, монсеньер Нани человек выдающийся! — продолжал Нарцисс. — Он превосходно знает современную Европу и к тому же весьма благочестивый священник, искренне верующий, совершенно преданный церкви, причем вера его — это твердая вера дальновидного политика, и она, правду сказать, отличается от той ограниченной и сумрачной богословской веры, какую исповедуют во Франции! Потому-то вам и будет поначалу трудно разобраться в здешних людях и обстоятельствах. Бога они оставляют в алтаре, а сами правят его именем, убежденные, что католицизм — это власть божия, осуществляемая людьми, единственно совершенная и вечная, а все, что сверх того, есть ложь и социальная опасность. В то время как у нас продолжаются религиозные распри и мы яростно спорим о существовании бога, они и не помышляют о том, что существование его может быть поставлено под сомнение, ибо полагают, что сами ниспосланы богом, дабы управлять людьми; они одержимы своей ролью посланников божиих, которых нельзя лишить власти, ибо они, дескать, используют эту власть на благо человечества, пуская в ход все силы ума, всю энергию, дабы остаться признанными властителями народов. Представьте себе, что человек, подобный монсеньеру Нани, помогавший делать мировую политику, десять лет пребывает в Риме, выполняя самые щепетильные поручения и принимая участие в самых разнообразных и важных делах. Он продолжает видеться с представителями всей Европы, которые толкутся здесь, он все знает, ко всему прилагает руку. И при всем том он образец скромности, необычайно сдержан и любезен, хотя не исключено, что своей легкой походкой он устремляется за папской тиарой, венцом честолюбия.

«Еще один претендент на папский престол!» — подумал Пьер, взволнованно прислушиваясь к словам Нарцисса; портрет Нани, нарисованный молодым атташе, пробудил его любопытство и вызвал в нем какое-то смутное беспокойство, словно в улыбке розовощекого прелата таилась некая угроза. Впрочем, Пьеру было не совсем ясно, о чем толкует его собеседник, и он опять впал в то состояние растерянности, какое овладело им по приезде, когда он очутился в новой, неожиданной обстановке, где все не соответствовало его предположениям.

Но тут монсеньер Нани заметил молодых людей и подошел к ним, сердечно протягивая руку.

— А, господин аббат, рад видеть вас снова, не спрашиваю, как вам спалось, потому что в Риме всегда хорошо спится… Добрый день, господин Абер, как ваше здоровье? В последний раз мы с вами встретились перед скульптурой святой Терезы работы Бернини; вы были от нее в таком восторге… Но, я вижу, вы знакомы? Прекрасно. Господин аббат, рекомендую вам господина Абера как страстного почитателя нашего города, он поводит вас по красивейшим местам.

Затем Нани так же сердечно стал расспрашивать о встрече аббата с кардиналом. Он внимательно выслушал его рассказ, то покачивая головой, то подавляя тонкую усмешку. Суровый прием, оказанный Пьеру кардиналом и убедивший его, что на помощь Бокканера рассчитывать совершенно не приходится, ничуть не удивил прелата, словно он этого ждал. Но при имени Сангвинетти, который побывал здесь утром и сообщил о чрезвычайных осложнениях с книгой, прелат как бы на минуту забылся и с неожиданной живостью заговорил:

— Что поделаешь, любезный сын мой, я опоздал. При первом же известии о том, что книга подвергается преследованию, я поспешил к его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти и предупредил, что это только создаст вашему труду широкую рекламу. Разумно ли это? К чему? Мы знаем, что вы человек несколько восторженный, пылкая натура, и всегда готовы к бою. Хорошо бы мы преуспели, поощряя таким образом бунтарство молодого священника, который, может быть, пойдет против нас войною, вооруженный книгой, уже разошедшейся в тысячах экземпляров. Я с самого начала был за то, чтобы не принимать никаких мер. И должен сказать, что кардинал, человек умный, думал так же, как я. Он воздел руки, он вышел из себя, негодовал, что с ним никогда не посоветуются, что сделали глупость, возбудив это дело, а теперь прекратить его совершенно невозможно, поскольку оно уже представлено на рассмотрение конгрегации в результате доносов, исходивших от весьма авторитетных лиц и продиктованных очень вескими соображениями… Словом, как выразился кардинал, глупость сделана, и приходится подумать о другом…

Нани внезапно осекся. Жгучим, пристальным взглядом молодой аббат заглянул ему в глаза, силясь понять. Розовое лицо прелата чуть заметно покраснело, но он продолжал так же непринужденно, ничем не обнаруживая, что проболтался и недоволен собой.

— Да, я предполагал употребить все свое незначительное влияние в помощь вам, дабы избавить вас от огорчений, какие наверняка причинит вам это дело.

Пьера охватило возмущение, он смутно почувствовал, что над ним, быть может, потешаются. Почему бы ему не подтвердить стойкость своей веры, столь чистой, бескорыстной, проникнутой пылким христианским милосердием?

— Сам я никогда не изыму свою книгу, не приостановлю ее распространение, как мне советуют, — заявил он. — Это было бы трусостью и обманом, ибо я ни о чем не сожалею, ни от чего не отрекаюсь. Если, как я полагаю, труд мой несет в себе какую-то крупицу истины, я не могу его уничтожить, это было бы преступлением и по отношению к самому себе, и по отношению к ближнему моему… Никогда! Слышите, никогда я этого не сделаю!

Наступило молчание. И Пьер заговорил опять:

— Я припаду к стопам его святейшества и объявлю ему об этом. Он меня поймет, он меня одобрит.

Лицо у Нани застыло, стало замкнутым, он больше не улыбался. Казалось, он с любопытством наблюдает внезапную вспышку аббата; потом он сделал попытку унять его, заметив спокойно и доброжелательно.

— Конечно, конечно… В смирении и послушании великая благостыня. Но, как я понимаю, вы хотите прежде всего переговорить с его святейшеством… А потом поглядите… подумаете, не так ли?

И Нани вернулся к вопросу об аудиенции. Он выразил сожаление, что Пьер не обратился с этой просьбой, еще будучи в Париже; то был бы самый надежный способ ее получить. В Ватикане не слишком любят гласность, и достаточно кому-нибудь проведать о прибытии молодого священника, заговорить о причинах, побудивших его приехать, чтобы все пошло прахом.

Узнав, однако, что Нарцисс предложил представить Пьера французскому послу в Ватикане, чтобы тот похлопотал за него, Нани, как будто обеспокоившись, воскликнул:

— Нет, нет! Не надо, это было бы крайне неосторожно… Прежде всего вы рискуете поставить господина посла в неловкое положение; ведь дело это весьма щекотливое… И потом, если он потерпит неудачу, а я опасаюсь, что так оно и будет, если он потерпит неудачу — все кончено! Тогда у вас не останется никакой надежды получить аудиенцию через кого-либо иного, ведь не захотят же в Ватикане хотя бы самую малость задеть самолюбие господина посла и, отказав ему, уступить ходатайству другого влиятельного лица.