Пока мало-помалу складывались его новые воззрения, два человека, помимо аббата Роза, оказали на Пьера большое влияние. Дела благотворительности свели его с монсеньером Бержеро, епископом, которого папа в награду за праведную жизнь, преисполненную редкого милосердия, незадолго до того сделал кардиналом, невзирая на глухое недовольство приближенных, усмотревших в поведении французского прелата, по-отечески управлявшего вверенной ему епархией, некое вольнодумство; соприкоснувшись с этим апостолом, с этим пастырем душ человеческих, простым и благостным, — наставником, о каком мечтал он для будущей общины, — Пьер еще более воспламенился. Но особенно важным для апостольской миссии молодого аббата оказалось его знакомство с виконтом Филибером де Лашу, которого он встретил в католической рабочей ассоциации. У виконта, красавца с военной выправкой, было аристократическое продолговатое лицо, которое несколько портил короткий приплюснутый нос, какой бывает порой у людей неуравновешенных и незадачливых. Один из наиболее ревностных поборников католического социализма во Франции, виконт владел большими поместьями, значительным состоянием, хотя и поговаривали, что в итоге неудачных сельскохозяйственных затей оно сократилось почти наполовину. Воодушевленный идеями христианского социализма, он пытался завести у себя в департаменте образцовые фермы, но и тут, видимо, его постигла неудача. Эти начинания помогли ему, однако, стать депутатом, и он витийствовал в палате, где в пространных, трескучих речах излагал программу своей партии. Кроме того, обладая неистощимым рвением, виконт возглавлял паломничества в Рим, председательствовал на собраниях, делал доклады, стараясь завоевать расположение простого люда, чья поддержка, говаривал он в узком кругу, только и может обеспечить торжество церкви. Виконт оказал значительное влияние на Пьера, который простодушно восторгался такими его качествами, каких недоставало ему самому: умением руководить, воинствующим пылом, каковой, несмотря на некоторую путаницу воззрений, де Лашу целиком посвятил возрождению во Франции христианской общины. Молодой священник многое узнал, соприкасаясь с этим человеком, но по-прежнему оставался чувствительным мечтателем и, пренебрегая политическими целями, помышлял единственно о взыскуемом граде вселенского счастья; виконт же намеревался довершить разгром свободолюбивых идей восемьдесят девятого года, используя для возврата к прошлому разочарование и гнев народных масс.

Пьер переживал чудеснейшие месяцы. Никогда еще неофит не служил столь ревностно счастью ближнего. Он весь горел любовью, он был страстно одержим своей апостольской миссией. Обездоленные, с которыми он сталкивался, — мужчины, оставшиеся без работы, матери и дети, оставшиеся без хлеба, вселяли в него крепнувшую с каждым часом уверенность, что вот-вот родится новая религия и положит конец несправедливости, которая насильственно обрекает бунтующее человечество на вымирание; и Пьер решил употребить все силы, дабы ускорить сроки божественного вмешательства, час возрождения раннего христианства. Католик умер в нем уже давно, он по-прежнему не верил в догматы, таинства, чудеса. Но он тешил себя надеждой, что церковь все-таки может выступить на благо человечества и во избежание социальной катастрофы, угрожающей народам, возглавить неодолимое движение современной демократии. Лишь поставив перед собой цель снова вдохнуть евангельскую истину в сердца изголодавшихся и ропщущих обитателей предмостий, Пьер обрел душевное успокоение. Он действовал, он меньше страдал от ужасающей опустошенности, не покидавшей его со времен Лурда; и поскольку он больше не задавал себе вопросов, его больше не терзали сомнения. Теперь он служил обедню с безмятежным сознанием исполняемого долга. И под конец ему даже пришла в голову мысль, что таинство, которое он совершает, что все таинства и догматы, в сущности, только символы, обряды, необходимые человечеству в пору его младенчества, что с этими символами оно распрощается впоследствии, когда, возмужавшее, облагороженное, просвещенное, в состоянии будет вынести ослепительную наготу истины.

Снедаемый жаждой принести пользу, провозгласить во всеуслышание свой символ веры, Пьер однажды утром сел за стол и начал писать книгу. Это вышло само собою, книга не была задумана им как литературное произведение, она вылилась из самых глубин его души, по велению сердца. В одну из бессонных ночей, словно начертанное огненными буквами, во мраке вспыхнуло название: «Новый Рим». Этим было сказано все, ибо разве не из Рима, вечного, обетованного города, должно было прийти искупление? Там пребывала единственная нерушимая власть, обновление могло начаться лишь на священной земле, где некогда пустило корни старое древо католичества. За два месяца Пьер написал книгу, которую подсознательно вынашивал целый год, когда знакомился с современным социализмом. В нем словно кипело поэтическое вдохновение, порой ему чудилось, что страницы этой книги открылись ему в сновидении, что они продиктованы неким внутренним голосом, идущим из самых глубин его существа. Пьер нередко читал виконту Филиберу де Лашу строки, написанные накануне, и встречал у того горячее одобрение; виконт видел в книге удачное средство пропаганды; чтобы увлечь за собою народ, надо его растрогать, говорил виконт и добавлял, что хорошо было бы сочинить благочестивые, но занимательные песенки, которые распевали бы в мастерских. Что до монсеньера Бержеро, то он не рассматривал книгу с точки зрения догмы, он был глубоко растроган духом пылкого милосердия, веявшим от ее страниц, и даже совершил неосмотрительность, письменно обратившись к автору со словами одобрения, которые разрешил поместить в качестве предисловия к его труду. И эту-то книгу, в июне увидевшую свет, конгрегация Индекса намерена была запретить, — ради ее спасения молодой священник и прибыл только что в Рим; преисполненный удивления и энтузиазма, он горел желанием добиться торжества своей веры, самолично выступить в защиту своего труда перед святейшим папой, чьи мысли, по убеждению автора, отражала его книга.

Прислонившись к парапету, Пьер замер, сызнова переживая три предшествующих года и любуясь этим городом, о котором он так мечтал, который так жаждал увидеть. За его спиной с грохотом подкатывали и отъезжали экипажи, сухопарые англичане и грузные немцы сменяли друг друга, затратив на обозрение классической панорамы предписанные путеводителем пять минут. Тем временем возница и лошадь, понурив головы, покорно поджидали священника под палящими лучами солнца, которое нагревало саквояж, одиноко лежавший на сиденье. А Пьер казался теперь особенно тщедушным, — в черной сутане, худой, он весь устремился вперед и замер, целиком поглощенный изумительным зрелищем. После Лурда он похудел, лицо его как бы истаяло. С тех пор как материнское начало возобладало в нем, высокий крутой лоб, вместилище интеллекта, унаследованный им от отца, словно бы стал меньше; зато сделался приметнее довольно крупный рот, изобличавший доброту, и мягкий, необычайно нежный подбородок; в сердобольном взгляде молодого священника светилась пламенная душа.

О, с какой нежностью, с каким пылом взирал он на Рим, Рим его книги, новый Рим, о котором он мечтал! И если раньше, в легкой дымке восхитительного утра, его поразила общая панорама города, то теперь он различал подробности, присматривался к отдельным памятникам. Он долго изучал их по фотографиям, долго знакомился с планами города и теперь с ребяческой радостью узнавал их. Там, у него под ногами, у подошвы Яникульского холма раскинулся Трастевере — нагромождение старых домов с выгоревшими на солнце красными черепичными крышами, которые заслоняли Тибр. Пьер был несколько удивлен, что отсюда, с этой террасы, город казался таким плоским, как бы сглаженным — лишь едва горбились семь прославленных холмов, словно чуть приметная зыбь среди расплескавшегося моря фасадов. Там, справа, темно-лиловым пятном на фоне синевших вдали Альбанских гор выделялся Авентинский холм, и на нем три церкви, до половины укрытые листвой; а вот и развенчанный Палатин, окаймленный черной бахромою кипарисов. Позади него спрятался Целий — виднелись только деревья виллы Маттеи, они светлели в позолоте солнечной пыли. Далеко впереди, на другом конце города, обозначилась вершина Эсквилинского холма, с ее стройной колокольней и двумя небольшими куполами церкви Санта-Мариа-Маджоре; а на высотах Виминала Пьер смутно различал громады залитых солнцем беловатых глыб, исполосованных темными черточками, — очевидно, то были новые здания, издали похожие на заброшенный каменный карьер. Аббат долго разыскивал Капитолий и все не мог его найти. Он проверил направление и наконец хорошо разглядел его колоколенку, выступавшую впереди Санта-Мариа-Маджоре, — четырехугольную башню, столь неприметную, что она тонула в море крыш. А подальше, слева, высился Квиринал, его легко было узнать по длинному фасаду королевского дворца: плоский, продырявленный нескончаемой вереницей окон, он однообразием их и своей резкой желтизною напоминал больницу или казарму. Пьер обернулся еще больше влево и замер, пораженный внезапным видением: за чертою города, поверх деревьев сада Корсини, перед ним возник купол собора св. Петра. Казалось, он покоится прямо на зеленой листве; в ясной синеве неба купол этот, окрашенный в легкую небесную синь, как бы растворялся в бескрайней лазури. А вверху, ослепительно сияя, словно повис в воздухе белый каменный фонарь, венчающий здание.