То был порыв какого-то исступленного обожания, оно бушевало вокруг Льва XIII, вновь недвижно восседавшего на троне. В папской тиаре, в красной, подбитой горностаем мантии на плечах, в длинной белой сутане, он застыл в торжественной окаменелости кумира, почитаемого двумястами пятьюдесятью миллионами христиан. На фоне пурпурных складок балдахина, между вскрыльями драпировок, словно в сиянии пылающего горнила славы, папа выглядел поистине величаво. Не стало хилого старца, семенящего подпрыгивающей походкой хворой и неказистой птицы. Хрупкая шея, тщедушное лицо, слишком крупный нос, слишком широкий рот — все куда-то исчезло. На восковом лице сняли удивительные черные, глубокие, вечно юные глаза, в них светились ум и необычайная проницательность. Все существо этого человека преисполнено было твердой волн, сознания почиющей на нем вечности, царственного благородства; впечатление это создавалось совершенной бесплотностью папы, словно он был сама душа, нашедшая приют в оболочке, бледной, как слоновая кость, и столь прозрачной, что душа эта, как бы освобожденная от уз земных, становилась зримой. И Пьер понял, чем должен быть этот человек — всемогущий папа, всемогущий властелин двухсот пятидесяти миллионов подданных — для скорбящих и благочестивых католиков, пришедших к нему на поклон со всех концов света, распростертых у его ног и раздавленных блистательным величием олицетворенных в нем сил. А позади него, в пурпурных складках драпировок, неземные миры, беспредельность идеального, ослепительной славы! В одном лице сочетались — избранник, единственный, сверхчеловек, в нем воплотилась многовековая история от апостола Петра. Сколько мощи, предприимчивости, битв, триумфов! И что за чудо, совершаемое вновь и вновь: небесная благодать снисходит в бренное тело, бог поселяется в своем избраннике и слуге, наделяет его святостью и, обособив от прочих, одарив всемогуществом и всеведением, ставит над несметной толпою смертных! И какой священный трепет владеет этой толпой, какая взволнованная, смятенная нежность: папа-богочеловек, глазами его взирает бог, устами его глаголет бог, в каждом благословении его — благодать божья! Подумать только, как безмерна, как абсолютна непогрешимость владыки, в чьих руках вся полнота власти на этом свете и вечное блаженство на том. Это бог, зримый воочию! И понятно, отчего так рвутся к нему душою люди, снедаемые жаждой веры и мечтающие раствориться в нем, дабы обрести наконец желаемую уверенность и, предавшись ему, исчезнув в нем, найти утешение!
Но церемония приближалась к концу, барон де Фура представил папе членов комитета, а также кое-кого из наиболее влиятельных паломников. Толпа медленно продвигалась вперед, люди, трепеща, опускались на колени, жадно целовали папскую туфлю, потом перстень. Вот склонились хоругви, и у Пьера сжалось сердце: в самой красивой и нарядной он узнал лурдскую хоругвь, привезенную, наверно, отцами церкви Непорочного Зачатия. На белом, расшитом золотом шелку с одной стороны изображена была лурдская богоматерь, а с другой — Лев XIII. Пьер заметил, как папа улыбнулся своему изображению, это глубоко огорчило молодого священника, словно рушилась его мечта о папе — мудром, верном евангельским заветам, свободном от пошлых предрассудков. И тут аббат снова встретил взгляд монсеньера Нани: тот с самого начала торжественной церемонии не сводил с него глаз; он изучал смену выражений на лице Пьера с любопытством человека, затеявшего какой-то опыт.
Подойдя к священнику, Нани сказал:
— Великолепная хоругвь, как приятно, должно быть, его святейшеству: столь удачный портрет и вместе с такой прекрасной богородицей!
Молодой священник побледнел и ничего не ответил, а Нани продолжал с характерным для итальянцев выражением ханжеского восторга.
— У нас в Риме Лурд в большом почете, а история с Бернадеттой просто восхитительна!
То, что произошло далее, было столь необычайно, что Пьер долго не мог прийти в себя. Он видел в Лурде такое незабываемое зрелище идолопоклонства, простодушной веры, отчаянной религиозной одержимости, что до сих пор еще трепетал в смятении и горести. Но даже орава богомольцев, ринувшихся тогда к Гроту, даже толпа недужных, в смертельном обожании застывших перед статуей богородицы, толпа исступленная, как заразой охваченная верой в «чудо», — ничто, ничто не могло сравниться с приступом безумия, который овладел паломниками и поверг их к ногам папы. Епископы, высшие чины конгрегации, разного рода уполномоченные приблизились к папскому престолу, дабы возложить к стопам святого отца дары всего католического мира, вселенское даяние, динарий св. Петра. То была добровольная дань, которую подданные платили своему властелину деньгами, золотом, банковыми билетами, принесенными в сумочках, кошельках, бумажниках. Дамы, упав на колени, протягивали вышитые ими шелковые или бархатные кошельки. У некоторых были в руках бумажники с бриллиантовым вензелем Льва XIII. Возбуждение достигло предела, женщины срывали с себя драгоценности, кидали к ногам папы кошельки со всем их содержимым, до последнего су. Какая-то темноволосая красавица, высокая и стройная, сняла с себя часы, потом кольцо, швырнула все это на ковер помоста. Любая из этих женщин готова была растерзать себя, вырвать из груди пылающее любовью сердце и бросить его к ногам папы, любая готова была кинуться сама, принести себя всю, без остатка, на алтарь небесной любви. Подаяния низвергались настоящим ливнем; в полном самозабвении, в страстном порыве эти люди приносили все, что имели, в жертву кумиру, счастливы были разделить с ним свое добро. Все громче звучали яростные возгласы, клики «виват», исступленные вопли обожания; давка усиливалась, мужчины и женщины неистовствовали, обуреваемые неодолимой жаждой облобызать своего идола.
Подали знак, Лев XIII торопливо спустился с трона и занял свое место среди кортежа, чтобы проследовать в папские покои. Швейцарская гвардия энергично сдерживала толпу, не без труда пролагая путь через все три залы. Но, увидев, что папа собрался уходить, толпа отчаянно загудела, словно райские врата внезапно захлопнулись перед теми, кому еще не удалось приблизиться к трону. Какое ужасающее разочарование — заполучить зримого бога и потерять его, не успев простым прикосновением к святыне обрести спасение души! Началась страшная давка, неимоверная суматоха, швейцарская гвардия была сметена. Женщины ринулись вслед за папой; упав на колени, они ползали по мраморным плитам, лобызая следы его подошв, впивая пыль его шагов. Высокая брюнетка с воплем без чувств упала на краю помоста; она билась в нервном припадке, а два господина из комитета поддерживали ее, оберегая от ушибов. Другая — белокурая толстуха — яростно, как одержимая, впилась губами в позолоченную ручку кресла, где недавно покоился тщедушный и хрупкий старческий локоть. Другие, заметив это, стали ее отталкивать, завладели обеими ручками, бархатным сиденьем; сотрясаясь от рыданий, они присосались ртами к дереву, к обивке кресла. Оттащить их удалось только силой.
Наконец все кончилось, и Пьер словно очнулся от тягостного сна; его мутило от этого зрелища, разум его был возмущен. И снова он встретился взглядом с монсеньером Нани, — тот не спускал с него глаз.
— Ну, разве не великолепная церемония? — заметил прелат. — Какое утешение среди неправедности земной юдоли!
— Да, разумеется, но ведь это же идолопоклонство! — не сдержавшись, пробормотал священник.
Монсеньер Нани только улыбнулся и, словно не расслышав, пропустил замечание мимо ушей. В это время подошли две француженки, желая поблагодарить Нани за предоставленные им билеты, и Пьер с удивлением узнал в них мать и дочь, которые повстречались ему в катакомбах: обе красивые, жизнерадостные, здоровые. Впрочем, все происходящее было для них лишь захватывающим зрелищем. Они объявили, что посмотрели его с удовольствием, что это нечто совершенно поразительное, единственное в своем роде.
Толпа, окружавшая Пьера, неспешно расходилась; вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за плечо, и узнал Нарцисса Абера, тот был тоже захвачен происходящим.