Пьера тотчас же провели в приемную отца Данджелиса. Это была просторная беленая комната с голыми стенами, залитая солнцем. Никакой мебели, кроме стола и нескольких табуретов, да медное распятие на стене. У стола стоял суровый монах лет пятидесяти, очень худой, в широкой, белой с черным, сутане. У него было продолговатое, изможденное лицо с тонкими губами, острым носом и острым, упрямым подбородком; серые глаза смотрели так пристально, что Пьер смутился. Отец Данджелис держался просто и строго.

— Господин аббат Фроман, автор книги «Новый Рим», если не ошибаюсь? — спросил он с ледяной вежливостью.

Усевшись на табурет и пригласив гостя сесть, он продолжал:

— Соблаговолите, господин аббат, объяснить цель вашего визита.

Пьеру снова пришлось давать объяснения и защищать свою книгу, но вскоре его стало тяготить холодное молчание и неподвижность собеседника. Отец Данджелис сидел не шевелясь, сложив руки на коленях, впившись пронизывающим взглядом в лицо Пьера.

Наконец, когда тот замолчал, монах неторопливо произнес:

— Господин аббат, я счел своим долгом не прерывать вас, но, в сущности, мне не следовало все эта выслушивать. Дело о вашей книге разбирается, и никакая земная власть не может воспрепятствовать ходу следствия. Поэтому я не понимаю, на что, собственно, вы надеетесь, обращаясь ко мне.

— Я надеюсь на вашу доброту и справедливость, — робко ответил Пьер дрожащим голосом.

На губах монаха мелькнула слабая улыбка, полная горделивого смирения.

— Не опасайтесь, господь по милости своей всегда наставлял меня в моих скромных трудах. Впрочем, я ничего не решаю, я только простой служитель, которому поручено приводить в порядок дела и подбирать к ним документы. Лишь члены конгрегации, их высокопреосвященства кардиналы, вправе вынести приговор вашей книге… Они, без сомнения, решат ваше дело справедливо, по внушению святого духа, и вам надлежит смиренно покориться их приговору, после того как он будет утвержден его святейшеством.

С этими словами монах встал с места. Пьеру также пришлось подняться. Итак, он услышал от доминиканца почти то же, что и от монсеньера Форнаро, только сказано это было с резкой прямотой, твердо и спокойно. Повсюду он наталкивался на все ту же неведомую силу, на крепко слаженный могучий механизм со множеством зубцов и колес, который грозил раздавить его. Вероятно, его долго еще будут гонять от одного к другому, а он так и не отыщет никогда того человека, который решает за всех и управляет всем по своей воле. Оставалось только покориться.

Все же, прежде чем уйти, Пьер решил еще раз упомянуть имя монсеньера Нани, ибо начал догадываться, каким могуществом тот обладает.

— Прошу извинить меня, что побеспокоил вас напрасно, — сказал он. — Я только последовал доброму совету монсеньера Нани, который соизволил принять во мне участие.

Однако имя это произвело самый неожиданный эффект. Худое лицо отца Данджелиса передернулось, губы вновь искривились едкой, презрительной насмешкой. Он еще больше побледнел, и его умные живые глаза сверкнули.

— Вот как! Вас послал монсеньер Нани… Ну что ж, если вам действительно нужно чье-то покровительство, то бесполезно обращаться к другим, идите к нему самому. Он всемогущ… Ступайте, ступайте к нему.

Вот единственное, что извлек Пьер из этого визита: совет вернуться к тому, кто его послал. Чувствуя, что он теряет почву под ногами, аббат решил возвратиться в палаццо Бокканера, хорошенько подумать, разобраться во всем, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. Ему тут же пришло на ум спросить совета у дона Виджилио; по счастливой случайности, вечером после ужина он встретил в коридоре секретаря кардинала, когда тот со свечой в руке шел в свою спальню.

— Мне столько нужно вам рассказать! Прошу вас, зайдите ко мне на минуту.

Дон Виджилио сделал ему знак замолчать. Потом испуганно прошептал:

— Вы не заметили на втором этаже аббата Папарелли? Он следит за нами.

Пьер часто встречал в доме кардинальского шлейфоносца, похожего на старую деву в черной юбке, и в нем возбуждала величайшее отвращение его дряблая физиономия и вкрадчивые манеры. Но ему и в голову не приходило его опасаться, и потому он удивился испугу дона Виджилио. Не дожидаясь ответа, секретарь прошел в конец коридора, заглянул за угол и прислушался. Потом, вернувшись обратно на цыпочках, задул свечу и быстро юркнул в комнату соседа.

— Тут мы в безопасности, — прошептал он, плотно затворив дверь. — Только, пожалуйста, пройдемте во вторую комнату. Две стены все-таки надежнее, чем одна.

Пьер поставил лампу на стол, и оба уселись друг против друга в углу скромной спальни с серовато-голубыми обоями, где ветхая, разрозненная мебель, пол без ковра и голые стены наводили уныние. Пьер заметил, что лихорадка треплет несчастного аббата сильнее обычного. Все его тощее тело сотрясалось в ознобе, а черные глаза на изнуренном желтом лице горели лихорадочным огнем.

— Вам нездоровится? — спросил Пьер. — Я не хотел бы утомлять вас.

— Да, я болен, я весь горю. Но это ничего, напротив, я хочу высказаться… Я не могу, я больше не могу! Надо же когда-нибудь облегчить душу.

Хотелось ли ему отвлечься от своего недуга? Или нарушить долгое молчание, освободиться от тайн, которые душили его? Он тотчас же заставил Пьера рассказать о всех хлопотах и встречах последних дней и очень взволновался, узнав, какой прием оказали ему кардинал Сарно, монсеньер Форнаро и отец Данджелис.

— Так я и знал! Так я и знал! Меня ничто больше не удивляет, только обидно и горько за вас! Господи, хоть это и не мое дело, но я просто болею душой, ваши неудачи будят во мне воспоминания о моих собственных несчастьях!.. О кардинале Сарно не стоит и говорить, он занят своим делом, далек от всего, и он никогда никому не помогал. Но Форнаро, ох, уж этот Форнаро!

— Он показался мне весьма любезным, даже благожелательным, — возразил Пьер. — Право же, я думаю, что после нашего разговора он смягчит свой отзыв о книге.

— Это он-то? Да чем ласковее он улыбался, тем беспощаднее будет травить вас. Он проглотит вас без остатка и только разжиреет от такой легкой добычи. О, вы не знаете Форнаро: его манеры обворожительны, но он всегда готов сделать карьеру на чужой беде, всегда готов погубить какого-нибудь беднягу, если может этим угодить высшему начальству! Уж я скорее предпочитаю отца Данджелиса, — это опасный человек, но зато прямой и мужественный, к тому же он обладает выдающимся умом. Правда, он сжег бы вас на костре, как пучок соломы, будь это в его власти… Ах, если бы я посмел вам все сказать, если бы мог провести вас за кулисы этого страшного мира, показать его чудовищное честолюбие, алчность, гнусные интриги, продажность, подлость, предательство, мерзкие преступления!

Видя, что аббат так возбужден, что он весь пылает ненавистью, Пьер попытался добиться от него разъяснений, которые напрасно искал до сих пор.

— Скажите мне только одно: в каком положении мое дело? Когда я вас спрашивал, приехав сюда, вы ответили, что к кардиналу еще ничего не поступало. Но теперь все документы подобраны, и вы с ними ознакомились, не правда ли?.. Кстати, монсеньер Форнаро сообщил мне, что три французских епископа написали донос на мою книгу и потребовали ее осуждения. Три епископа! Возможно ли это?

Дон Виджилио нервно передернул плечами.

— Ах вы наивная душа! — воскликнул он. — Меня скорее удивляет, что их только трое… Да, теперь до нас дошли многие документы по этому делу, — впрочем, я и раньше подозревал, чем вызваны нападки на вашу книгу. А три епископа — это, во-первых, епископ Тарбский, который, вероятно, мстит вам за святых отцов из Лурда, а потом епископы из Пуатье и Эвре, оба — яростные противники кардинала Бержеро и непримиримые ультрамонтаны. На монсеньера Бержеро, как вам известно, косо смотрят в Ватикане, его галликанские идеи и либеральный образ мыслей вызывают здесь сильный гнев… Не допытывайтесь, не ищите дальше, — все дело именно в этом: лурдские монахи весьма влиятельны, они требуют от святейшего отца сурово покарать вас, а заодно кое-кто хочет проучить и кардинала Бержеро за одобрительный отзыв, который он опрометчиво написал, а вы опубликовали в виде предисловия к своей книге… Уже давным-давно, добиваясь запрещения конгрегацией Индекса той или иной книги, прелаты зачастую просто наносят друг другу удары исподтишка. Здесь царит система доносов, а главное — полный произвол. Я мог бы привести факты самые невероятные, назвать книги совершенно безвредные, которые выбирают среди сотни других, чтобы погубить идею или человека, ибо, осуждая автора, почти всегда метят не в него самого, а в кого-то стоящего выше, более влиятельного. Это такое гнездо интриг, злоупотреблений, низких происков и личных счетов, что самый институт конгрегации Индекса разваливается, и даже здесь, среди приближенных папы, уже понимают настоятельную необходимость как можно скорее перестроить всю систему, иначе доверие к Индексу будет окончательно подорвано… Конгрегация упорно держится за неограниченное господство, стремится увековечить свою власть всеми средствами, я это понимаю… Но нельзя же применять нечестные приемы, возмущать всех несправедливостью, бесстыдством и смешным ребячеством!