— Ну, так как же наши дела? — спросила она тоном сообщницы.

Я стал рассказывать ей о перемене, которую нашел в отце. Целых десять лет он возмущался новыми порядками, запрещал мне и думать о том, чтобы хоть как-то служить республике, а теперь в тот же вечер, как я приехал, дал мне понять, что у молодого человека моих лет есть обязанности по отношению к своей стране. Я подозреваю, что это его обращение дело рук тетушки. Чувствуется, что здесь не обошлось без участия женщины. Луиза слушала меня, улыбаясь. А когда я кончил, сказала:

— Три дня назад я была в гостях у соседей и встретилась там с господином Вожладом… Мы с ним очень мило побеседовали. — И она с живостью продолжала: — Вы ведь знаете, что выборы в воскресенье? Вам уже сейчас нужно начинать кампанию. И если ваш отец согласится нам помочь, успех моему мужу обеспечен.

— А господин Нежон сейчас здесь? — спросил я, чуть-чуть поколебавшись.

— Да, он приехал вчера вечером… Но сегодня утром вы его не увидите: он поехал в сторону Гоммервиля, завтракать к одному из приятелей, очень влиятельному помещику.

Она встала, а я еще секунду сидел неподвижно; теперь я совершенно определенно жалел, что не поцеловал ее в шею. Когда еще удастся очутиться в таком укромном уголке, в столь ранний час наедине с ней, едва проснувшейся, полуодетой? Но теперь было слишком поздно; я так ясно чувствовал, что ее только рассмешит, если я вдруг паду перед ней на колени на сырую землю, что решил отложить объяснение до более благоприятного случая.

К тому же в конце аллеи показалась приземистая фигура Гошро. Видя, что мы с Луизой выходим из беседки, он усмехнулся. Потом, подойдя к нам, стал шумно восторгаться тем, что мы встали так рано. Сам он только что поднялся.

— А Берта как спала? — спросила Луиза.

— Ей-богу, не знаю; я еще ее не видел, — ответил он.

И, заметив, что меня это удивляет, пояснил: если его жену утром потревожить, у нее весь день будет болеть голова. Поэтому они и спят в разных комнатах; так удобнее, особенно в деревне. И он спокойно заключил самым серьезным тоном:

— Жена обожает спать одна.

В это время мы пересекали площадку перед домом, и мне вспомнилось, какие игривые истории рассказывают о жизни в таких поместьях. Я уже видел в воображении приют изысканного разврата, я представлял себе, как по темным коридорам, босиком, без свечи, крадется любовник к даме сердца, как та его ждет в укромной спальне, дверь в которую приоткрыта. Пресыщенные парижанки черпают в подобных приключениях новое наслаждение и, пользуясь деревенской свободой, оживляют любовную связь, которая в Париже была вот-вот готова порваться. И тут вдруг я наяву увидел то, что мне только что пригрезилось. В дверях показалась Берта, а за ней мой друг Феликс, оба вялые, сонные, несмотря на то что встали так поздно.

— Вы не больны? — заботливо спросила Луиза у приятельницы.

— О нет, просто, знаете, на новом месте спится не очень покойно… А потом на заре птицы так заливались!

Я пожал Феликсу руку. И не знаю почему, когда я увидел, какой улыбкой обменялись дамы на глазах Гошро, который, сутулясь, с благодушным видом что-то насвистывал, я вдруг подумал, что Луиза не может не знать обо всем, что творится у нее в доме. Ну конечно же, она слышит ночью мужские шаги в коридоре, слышит, как тихо и осторожно отворяются и затворяются двери, чувствует дыхание страсти, исходящее из темного алькова и проникающее сквозь стены. Ах, почему там, в беседке, я не поцеловал ее в шею! Она бы не рассердилась, раз она потворствует таким делам. И я уже прикидывал, в какое окно мне лучше влезть, когда я ночью приду к ней. Окно налево от входной двери было низко от земли, оно показалось мне удобным.

В одиннадцать часов был подан завтрак. Позавтракав, Гошро отправился к себе вздремнуть. Перед этим, разоткровенничавшись, он мне рассказал, что боится, а вдруг его не переизберут, и поэтому хочет провести недели три в округе и попытаться завоевать симпатии избирателей. Дядю он уже навестил и теперь собирается погостить в Мюро; все в департаменте поймут, что он с семьей Нежон в самых лучших отношениях, и это, по его мнению, поможет ему получить побольше голосов. Из его слов я понял также, что он был бы очень рад приглашению моего отца. К сожалению, блондинки, по-видимому, не в моем вкусе.

В обществе дам и Феликса я очень весело провел день. Все было просто восхитительно: и сама обстановка, и парижские грации, резвящиеся на приволье, в погожий денек раннего лета. Мы были словно в гостиной, но не в четырех стенах парижской гостиной, где все стеснены условностями, где декольтированные дамы обмахиваются веером, а мужчины, во фраках, стоят вдоль стен; нет, эта летняя гостиная, раздвинув стены, вышла на лужайки парка; дамы — в легких платьях, мужчины — в куртках; дамы, не стесняясь посторонних, бегают по аллеям, мужчины тоже держатся непринужденнее; позабыт светский этикет, царит простота отношений, при которой невозможны банальные светские разговоры. Должен, однако, признаться, что меня, выросшего в провинции, в обстановке суровой добродетели, по-прежнему несколько шокировало поведение обеих дам. После завтрака, когда мы пили кофе на площадке перед домом, Луиза вдруг закурила папиросу. Берта то и дело с совершенно невинным видом отпускала жаргонные словечки. Потом они вдруг обе куда-то убежали, шурша юбками, и слышно было, как они задорно смеются, перекликаясь где-то вдалеке. Их веселье смущало меня. Глупо, конечно, но столь непривычное для меня бесцеремонное поведение дам вселяло в меня надежду на свидание с Луизой уже в одну из ближайших ночей. А Феликс невозмутимо покуривал сигару, изредка поглядывая на меня со своей обычной усмешкой.

В половине пятого я стал прощаться.

— Нет… нет! — воскликнула Луиза. — Вы не уедете. Вы останетесь обедать. Скоро вернется муж. Наконец-то вы сможете его увидеть. Ведь нужно же вас познакомить.

Я сказал, что меня ждет отец, — он дает обед, на котором мне обязательно нужно быть. И добавил, смеясь:

— Это какой-то предвыборный обед, постараюсь быть вам полезен.

— О, если так, поезжайте скорее, — сказала она. — И вот что, в случае успеха, приезжайте за наградой.

Мне показалось, будто, говоря это, она покраснела. Что она имела в виду, только ли дипломатический пост, на котором теперь так настаивает отец? Я счел возможным истолковать ее слова и в другом, более галантном смысле и бросил на нее, должно быть, такой невыносимо фатоватый взгляд, что она строго посмотрела на меня, сжав губы с видом холодным и недовольным.

Однако подумать о том, что означал этот строгий взгляд, я не успел. Я уже собирался тронуться в путь, как вдруг к крыльцу подкатила легкая коляска. Я подумал было, что это вернулся муж. Но в коляске сидели двое детей: девочка лет пяти и мальчик лет четырех, а с ними горничная. Дети, смеясь, протягивали Луизе ручонки; спрыгнув на землю, они бросились к ней и уткнулись лицом в ее платье. Луиза поцеловала их обоих в головку.

— Какие прелестные дети! Чьи же они? — спросил я.

— Как чьи? Мои! — ответила она удивленно.

Ее! Не в силах описать, как сразил меня этот простой ответ. Я почувствовал, что она вдруг ускользает от меня, что эти малыши своими слабыми ручонками создали непреодолимую преграду между ней и мною. Как! У нее есть дети, а я и не подозревал об этом! Не удержавшись, я воскликнул:

— Дети?! У вас?!

— Ну да, — ответила она спокойно. — Они ездили к крестной матери, это в двух лье отсюда… Позвольте вас с ними познакомить: господин Люсьен, мадемуазель Маргарита.

Малыши улыбались мне. А у меня был, должно быть, преглупый вид. Я никак, ну никак не мог свыкнуться с мыслью, что она — мать семейства. Это противоречило всем моим представлениям о Луизе. Я уехал в полном смятении, да и сейчас еще не знаю, что думать. У меня перед глазами то Луиза в беседке из вьюнков, то Луиза, целующая детей. Да, что и говорить, провинциалу вроде меня не так-то просто разгадать парижанку. Но пора спать. Завтра постараюсь во всем разобраться.