В комнате не было ни того, ни другого, ни третьего. Там сидели люди, ели рыбу, стучали вилками. Вокруг них двигался бой, которого уже три месяца воспитывала хозяйка, стремясь, чтобы он был похож на боя из лучшего английского дома. Такой бой, как известно, движется бесшумно и лицо имеет непроницаемое. Бесшумно подкрадываясь сзади, бой совал блюдо к левому уху ничего не подозревавшего гостя. Гость вздрагивал от неожиданности, нервно улыбался и брал кусок рыбы себе на тарелку. После чего бой скользил дальше. Все было очень мило, и ужин шел вполне благополучно. Правда, бой все же допустил серьезную ошибку. Поднес сначала г-же Икс, а потом г-же Игрек. Это очень расстроило хозяйку и заставило г-жу Игрек удивленно прищуриться. Так как муж г-жи Игрек был человеком весьма богатым, то его и его супругу надо было окружать всяческим почетом. В остальном же все шло очень мило.

Разговаривали.

Темы о дороговизне не затрагивали. Половину гостей она мало волновала. Это все были солидные и почтенные тузы, что-то удачно и вовремя припрятавшие. Если при них касались этого живо-трепещушего вопроса, они вели себя как люди, при которых говорят о болезни мало им знакомого человека. «Да что вы, — говорили они, — вот как? Ужасно. Подумайте, а?» и немедленно начинали говорить о чем то другом.

Другая половина гостей, к которой принадлежал и хозяин дома, ничего не успела «припрятать», за что их горько и ежедневно упрекали жены, жили на жалованье и, следовательно, жили бедно.

«Богатство в настоящее время — это плод воровства и грабежа», сказал Наполеон Бонапарт. Слова его не потеряли свежести и в наше сложное время. Это — между прочим…

Но о дороговизне они тоже не говорили, потому что не хотели ударить лицом в грязь перед вовремя спрятавшими и делали вид, что жизнь их течет легко, привычно и без особых забот.

Если бы дать волю хозяйке, если бы ей было позволено на минутку сбросить маску, она немедленно заговорила бы о самом волнующем: о том, во сколько ей обошелся сегодняшний ужин и, значит, на новые подметки денег не хватит. И как тут быть, я вас спрашиваю, с летними туфлями? Может быть, эти темы, затронув что-то больное в ее душе, заставили бы ее глаза заблестеть человеческим чувством.

Вместо этого она с улыбкой щебетала о погоде и о своей собаке.

О политике тоже не говорили.

Говорили на темы нейтральные.

— Не знаешь, что надеть утром, щебетала хозяйка, нервно следя глазами за подававшим боем, — наденешь утром костюм, а к полудню совсем жарко.

— А я уже уложила свои теплые вещи. И вдруг холод!

— Какие все-таки странные перемены! Этот климат так действует на здоровье…

Насчет климата все были согласны. И разговор тек, как ручеек.

«Припрятавшие» говорили о том, что когда все «это» кончится, то надо непременно уехать в Париж. Или вообще куда-нибудь.

Один молодой человек, позванный случайно, «для числа» и не знающий правил светской жизни, внезапно заговорил что-то о России и о победах. Все прохладно улыбнулись молодому энтузиасту, но разговора не поддержали. Все эти разговоры совершенно не подходили к светскому ужину.

Щебетали дальше. О спиритизме. О веранде модного клуба. О выставке мод.

Все твердо решили делать вид, что в мире ничего особенного не происходит и жизнь так же беспечна и легка, как была когда-то…

Фокстерьер, слонявшийся вокруг стола, вдруг затосковал и улегся в углу и долго лежал, раздумывая, зачем некоторым людям дан драгоценный дар речи.

Если бы он был знаком с человеческой литературой, он воскликнул бы вслед за Ромео: «О важность вздора! О нечто, порожденное ничем!»

За кофе господин Игрек, внезапно сообразив, что скоро можно будет уйти домой и лечь спать, развеселился и начал острить. Его большое богатство, сделанное при помощи спекулятивных махинаций, помнили все, — и хотя отношение к нему было вполне бескорыстное (взаймы все равно не даст), все же его шуткам восторженно смеялись.

На одну из его острот («Для вас огонь у меня всегда найдется», — сказал он соседке, давая прикурить) — вдруг взвыл в углу фокс и, не выдержав, ринулся в открытую дверь и долго там бегал кругами, дыша вечерним острым воздухом, запахом травы и свежести.

Потом все разошлись.

В передней говорили:

— И к нам непременно. Созвонимся.

— Душенька, не забудьте: в среду в три.

— Что?

— Как что? Маджан у мадам Зет!

— А… да, да!

По дороге супруги Икс говорили:

— Скука была смертная. Спать хочется. Накормили черт знает чем. Рыбка-то была какая-то подозрительная. И чего тянутся? Знали бы свое место! Я говорил, не надо было идти. Теперь их к нам придется…

Супруги Игрек говорили… См. выше.

Хозяева дома говорили:

— Слава Богу! Отделались! Теперь еще долго можно будет не звать. Обошлось дороже, чем рассчитывали…

Уже в постели хозяйка дома, вздрогнув, сказала:

— Боже! Чуть не забыла. Завтра ведь у меня чай с этими двумя ядовитыми дурами: Пресмыченко и Федоренко. Потом их придется звать!

— Спи, спи, — сказал муж, — уже поздно.

Фокс долго укладывался в своей корзинке и радовался тому, что ему не нужно ходить в гости и звать к себе, и что он может знаться только с теми собаками, которые ему приятны.

А хозяйка долго не могла уснуть. Она перебирала в памяти свой ужин, вновь пугалась ошибке боя (сначала подал г-же Икс, а потом Игрек. Идиот!). Было ли все, как у людей?

Еще не так давно она была молода, при разговоре о литературе глаза ее загорались настоящим человеческим блеском, она кричала о том, что нужно знаться только с теми людьми, с которыми у тебя есть что-то общее.

Когда она изменилась? Может быть, в тот вечер, когда ее с мужем позвали на обед какие-го «знатные иностранцы» и на нее произвели потрясающее впечатление свечи на столе, холодная скука за обедом и громадные бокалы, на донышко которых наливался коньяк. Она завела у себя свечи. Потом бокалы. Потом скуку. О некоторых знакомых она говорила: «Нет, ты подумай! У нее нет никаких манер. Ты заметил, что она взяла для рыбы не ту вилку?» И глаза ее горели тем же возмущеньем, с которым лет семь тому назад она говорила о несправедливости, трусости, предательстве. Она страшно гордилась своим знанием светских приличий. Ей стало казаться, что хороший внешний лоск — является главным качеством человека. Среди маджанов, чаев и ужинов, она не замечала, что мелочи для нее становятся главным, а главное уходит, расплывается. Она, так любившая когда-то Пушкина, сама не чувствовала, что подражает так зло осмеянной им светской черни, которая его убила. Она не понимала, что в наше страшное, кровавое, героическое время ненужные чаи с ненужными людьми еще смешнее и уродливее, чем в прежней благополучной жизни. Мелочи заслонили от нее все.

Во сне она видела новое платье, которое наденет мадам Пресмыченко к завтрашнему чаю и тихо стонала.

Фокс мирно храпел в своей корзинке. Его жизнь была легка и никакого чая ему не предстояло…

Блестело мартовское солнце. Щебетали птицы, которым было наплевать на новую стоимость хлеба. Взад и вперед по тротуару неслись люди с кульками. Одни бежали продавать свой старый хлам (бутылки, бумагу, тряпки), другие, уже продавшие, неслись покупать на эти деньги полфунта чего-нибудь.

Покупать я неслась или продавать — уже не помню. Но помню, что на углу была остановлена громким возгласом.

— А! Здрассте. Как живете?

Не могла же я поступать по рецепту Тэффи! Не спеша взять человека за пуговицу и начать рассказывать ему, как я живу, долго, вдохновенно и подробно. Вот, мол, утром сегодня гляжу: на новом чулке опять дыра! А с чулками, знаете, нынче трагедия! Затем вышли неприятности в мясной. Этот нахал-продавец… После чего, описав невзгоды материальные, поделиться с человеком, легкомысленно задавшим мне этот вопрос, своей духовной жизнью. Читаю, мол, сейчас то-то. Думаю по этому поводу то-то.

Сделать этого я, конечно, не могла. К тому же торопилась.