Из города они возвращались в леса, купались в озерах лежали в травах и на горячем песке. Иногда Жанна, чтобы сильнее разжечь Алеандро, садилась нагая верхом на лошадь и скакала, как древняя амазонка. Он догонял ее бегом, снимал с седла, и снова начинался между ними вечный и прекрасный диалог: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» — «Да, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…»

Они любили друг друга, любили леса, холмы и озера, любили город Тралеон. А замка они совсем не любили.

Жанна самым натуральным образом избегала замка, потому что в замке была Эльвира. Ей было просто физически тяжело от присутствия Эльвиры не то чтобы в одной комнате, но даже где-то неподалеку. Те редкие дни, которые Жанна вынуждена была проводить в замке — из-за дождливой погоды или ради дел государственной важности, — были томительно чопорны и церемонны, и маркизова постель была пуста в эти редкие ночи. Жанна бывала одета со всей возможной тщательностью, она мужественно поддерживала роль холодной, но в меру приветливой великосветской дамы — и тем не менее она каждую минуту ощущала, что Эльвира воочию видит ее в замшевой распахнутой курточке на голое тело, видит, как она сбрасывает с себя курточку… видит все — и от этого светские слова застревали у нее в горле, и ей хотелось ударить Эльвиру.

Эльвира тоже старалась изо всех сил быть приветливой, любящей подругой — но Жанна отлично видела эти усилия, и они ничуть не обманывали ее. От Эльвиры исходил ледяной холод неприязни — вот это было неподдельно.

Иногда у Жанны мелькала злобная мысль: «Вот замуж бы ее выдать… уж я подобрала бы ей самолучшего жениха… ангела во плоти… и посмотреть бы на нее после первой брачной ночи… Посмотреть бы на эту Божью Матерь Недотрогу…»

Алеандро, естественно, чувствовал себя не лучше.

Однажды, когда доверенный курьер Гроненальдо привез королеве какие-то бумаги и она заперлась с ними в маркизовом кабинете — Алеандро слоняясь по комнатам, набрел на Эльвиру, сидящую у окна. Перед ней была книга, но она не читала. Эльвира подняла на него глаза. Он вздрогнул от ее взгляда.

— Что вам? — спросила Эльвира почти с ненавистью. — И вы пришли просить у меня прощения?

Алеандро ничего не ответил, да ему и нечего было сказать. Эльвира, увидев его лицо, смягчилась:

— Извините меня, маркиз… — У него сжались кулаки. Она помолчала, потом спросила очень ровным голосом: — Вы любите ее?

Руки его разжались, и на них сразу набухли жилы. Это были крупные, сильные руки; хотя и ухоженные, с подпиленными камердинером ногтями — они оставались руками солдата.

— Да, я люблю ее, — глухо сказал он. — Это самое ужасное.

— Смиритесь с этим, маркиз. Это судьба, — сказала Эльвира.

— Судьба, — повторил он, глядя в пол. — Моя судьба была предсказана. Мне предсказали любовь, обнимающую небо и землю. Мне было сказано, что мне суждена высокородная, знатная дама. Еще было сказано, что я буду проклинать и себя, и ее, и весь свет за эту любовь и что все-таки я буду любить ее… Но я не мог себе представить, что это будет королева… — закончил он, сбившись на шепот: не хватило голоса.

Он поднял глаза на Эльвиру. Лицо у нее было печальное и мудрое. Она казалась старше своих двадцати лет.

— Вам и сейчас неловко рядом со мной? — вдруг спросила она.

— Прошу вас, не называйте меня маркизом, — быстро проговорил он, и она кивнула, как будто это был ответ на ее вопрос.

— Вот, видите, мы сидим здесь, в замке Плеазант, — снова заговорил он, — это мой замок… чепуха какая-то… А что дальше будет? Она сделает меня герцогом, пэром? За что? И я все это приму, потому что я люблю ее… От звука ее шагов у меня все обрывается внутри…

Он замолчал. Эльвира спросила:

— Как же мне вас называть?

— Не сочтите меня возвышенным дураком, — сказал он, повернувшись к ней, — но я был бы счастлив, если бы вы называли меня по-прежнему лейтенантом… Я ведь им и остался, несмотря ни на что. Ибо это моя сущность, это я сам сделал… Это мое ремесло. Ну какой из меня наместник, да еще в Генуе… Кровь Господня! О Боже, простите меня… А помните диспут? Мои подчиненные считали, что мне место в Коллегии Мури. Нет, они ошибались. Просто они любят пить, а я — читать книги, вот и вся разница. А в строю мы равны… Я не говорил ей, — полушепотом продолжал Алеандро очень быстро, — на меня было сделано покушение, когда я ехал сюда. О, с какой радостью взял я оружие и стал драться! Ведь я был этого в Генуе лишен. Этим негодяям не поздоровилось… Нет, не знаю, — предупредил он вопрос Эльвиры, — да и знать не хочу, кому понадобилась моя жизнь. Собственно, дело в ней, а не во мне… это ей доставило бы большую боль, но эти господа просчитались! Надо как следует потрудиться, чтобы меня убить, говорю вам без всякого хвастовства… Зачем я рассказал вам об этом? Знаете ли, чувство, когда я схватил шпагу в правую, пистолет в левую, кинжал в зубы… чувство было очень сильное… Я занялся наконец-то своим прямым делом — биться с врагом… Вот об этом я и хотел вам сказать… Вероятно, каждый человек любит делать то, что умеет делать хорошо… Не надо только ничего говорить ей. Обещаете?

— Обещаю, — сказала Эльвира.

— Я же могу заверить вас в одном, — горячо продолжал он, — меня не так-то просто убить, и она может быть совершенно за меня спокойна… и вы, пожалуйста, не бойтесь за нас… когда мы там… Я защищу ее в любом случае…

Вдруг он скова погас и уставился в пол прямо перед собой.

— А в общем, мне очень тяжело…

— А мне? — откликнулась Эльвира. Он вздрогнул.

— Вам, должно быть, скучно в замке, — ни с того ни с сего сказал он. — Только вы да сеньорита де Кастро… Боже мой, ведь нам можно было бы поехать в Тралеод, всем четверым… посидеть у «Обезглавленного мавра»… Там подают отличное изюмное вино и воду со льдом… А потом пошли бы смотреть балаганы на площади, ну почему этого нельзя? Ведь вы носите мужское платье и отменно скачете верхом.

— Ну почему же нельзя, — вежливо сказала Эльвира.

— Да, внешне можно… — тоскливо откликнулся Алеандро. — И все будет: и желтый виноград, и солнце в стаканах… но между нами камень… я все время чувствую его… Он ведь не исчезнет?

Он посмотрел прямо в глаза Эльвире.

— Да, камень останется, — подтвердила Эльвира. — И не спрашивайте меня почему. Я сама этого не знаю. Очень возможно, что во всем виновата только я, мой лейтенант…

Алеандро поднялся с диванчика.

— Спасибо вам, сеньора де Коссе, за вашу прямоту, — сказал он, поклонился и вышел.

И так продолжалась эта горько-сладкая жизнь — в замке, в лесах, в Тралеоде. Было хмельное, немного сумасшедшее время, время спелых плодов, конец августа. Жанна вся исходила от любви к Алеандро. Они по-прежнему старались бывать в замке как можно реже, и в эти дни ему постоянно бывало мучительно неловко перед Эльвирой. Он всеми силами избегал ее. Перед Анхелой такой неловкости не было никогда. А Жанну совсем перестали интересовать чьи-либо настроения: она всецело была поглощена страстью.

Но все-таки, когда было нужно, она прекрасно умела перевоплощаться в королеву. Вспыхнул польский мятеж, и Гроненальдо поспешно направил в Варшаву армию Викремасинга, чтобы угасить пожар, пока он еще не разгорелся. Гвардия шла через Тралеод, и принц вместе с маршалом сам прибыл туда под предлогом принятия у войск «тралеодской присяги»: эта церемония была введена королем Карлом во время его южных завоевательных походов. Жанна выступила в роли хозяйки древней резиденции виргинских королей, впрочем, для самого узкого круга лиц. Даже маршалу она не показывалась. Пришлось и Алеандро выступить в роли маркиза и наместника — государственный секретарь имел с ним несколько бесед с глазу на глаз о положении дел в Генуе. На третий день состоялся акт присяги. Отборные части армии Викремасинга прошли парадным маршем перед принцем Каршандара. Войскам огласили рескрипт Ее Величества, которая посылала из Толета благословение своим доблестным воинам и призывала скорую и решительную победу на их славные знамена. Капитаны Викремасинга по одному выходили из строя и клялись на старинной тралеодской Библии — быть верными Ее Величеству до конца и без остатка. Покуда на Ратушной площади шла вся эта церемония, Ее Величество королева лежала в объятиях Алеандро на плиточном полу мансарды «Въезжего двора Адама Бюса», выходившего на площадь пятью окнами фасада. Она слышала слова клятвы, треск барабанов и звонкое пение фанфар; время от времени она вставала с тюфяка, обнаженная подходила к окну, и тогда через щелку жалюзи она могла все видеть. «Зачем ты это делаешь?» — спрашивал ее Алеандро. «Ах, Боже мой, мне интересно, — отвечала она. — Вон идет капитан Гагальян… положил руку на Библию… слышишь? У него зычный голос… настоящий командир, правда? Мне кажется, он чувствует, что я где-то близко и вижу его… Глупости говорю? Кстати, Гроненальдо мне сказал давеча, что ты вел себя в Генуе, как настоящий политик…» — «Это обычная придворная лесть, — отозвался Алеандро, — иди сейчас же сюда». Она возвращалась к нему, и он целовал ее и яростно сжимал в объятиях. «Ну, укуси меня, сделай мне больно… — шептала она, — ну, еще… Ты любишь меня? Молчи, я знаю…» Она снова вырывалась и бежала к окну. Алеандро смотрел на ее спину и стройные ноги, на золотую ведьмину копну волос. Она смотрела на площадь, прильнув к щелке. Внезапно ударили пушки, и все ее тело вздрогнуло. Он чувствовал нечто противоестественное, извращенное во всем этом, но он любил ее и такую, он любил ее всякую.