— Да, задница! — подтвердил я.

Из-за его спины донесся голос из спальни:

— Рассел-л-л-л-л!

— Бегу! — ответил он.

Я спустился в вестибюль, выбрал новую книгу Стивена Хоукинга, уверенный, что она точно наведет сон, а когда вернулся в свой номер, обнаружил под дверью записку, подписанную «Сьюзен».

«Двадцать первый — это никуда не годится», — говорилось в ней.

— Я слышала, у тебя среди гонщиков самый большой член. Это правда или просто легенды?

После двух часов толчков, ушибов, тряски и мата в адрес семисот лошадиных сил и всех усилий, чтобы удержаться на дорожке, мои мышцы просто онемели. Боль придет позже. Я был обезвожен, мозг требовал отдыха и забвения, а в глазах все еще мельтешило. После гонки необходимо время, чтобы успокоиться и прийти в себя.

Мои мысли были все еще там, на трассе, я все еще думал о том, как за шесть кругов до финиша, перед полосой препятствий, вышел из ряда и обошел Патрезе, у которого что-то произошло с подвеской на длинном изгибе трассы слева у Сан-Мари, и тут машину развернуло поперек дорожки прямо перед ним, и он затормозил, чтобы не врезаться в меня. А я подумал, что, может быть, перемахну через бордюр, направил туда машину, поддал газу и в следующее мгновение смачно врезался в него — передние колеса подбросили машину в воздух, а я врезался голенями в переборку. Я повис на руле. Задние колеса поочередно задели за бордюр, отрываясь от земли, а машина оказалась в воздухе, пролетев некоторое расстояние, прежде чем клюнула носом, и правое переднее колесо коснулось дорожки точно за бордюром следующего поворота, перед машины на мгновение подпрыгнул, в то время как зад шмякнулся на землю. Я вывернул руль, машина устремилась вперед и, опередив Патрезе на шесть корпусов, я стал от него отрываться, газуя вовсю. Ему пришлось отстать, не имея понятия, что я сотворил и что еще могу выкинуть. Просто счастливая случайность, удачный рывок… Я сам не ожидал и не рассчитывал на это и если бы попробовал снова, то вряд ли смог бы повторить этот трюк.

С другой стороны, если трасса не позволяет обойти соперника, надо попытаться обойти трассу. И я вновь и вновь переживал это невероятное ощущение — четверть секунды свободного полета, когда машина не вибрирует, а затем прыжок на бетонную полосу и мощный удар по позвоночнику, который вышиб из меня дух. Я думал об этом, пока меня расстегивали, разгоряченного, потного, а солнце светило слишком ярко, слепя глаза, и тут я понял, что это не солнце, а прожектора ТВ для съемок. Что вообще-то было бесполезно. Потому что я финишировал шестым. И в то время, пока я испытывал непомерную гордость, что завоевал драгоценное очко, было не похоже, что кто-то еще оценил это событие, и меньше всего — пресса. И я просто снимаю мой запятнанный бензином шлем, стягиваю промокший насквозь подшлемник «Номекс» и снимаю перчатки, ощущая освежающий бриз, долетающий с реки, уже собираясь вылезать из машины, чтобы принять душ, переодеться и отправиться спать к себе в отель. И вот тут какая-то крашеная блондинка с непропорционально большой головой говорит мне эти вещи.

Она была худощава, с копной белокурых, за счет перекиси водорода, волос, с ослепительно голубыми глазами, похоже, искусственными бровями, с лицом настолько бледным, словно она не была на воздухе целый год, и красно-коричневой помадой на губах. Шея казалась жилистой. Я положил руку на борта машины и подтянулся, чтобы вылезти, когда она протянула руку и через мой костюм гонщика фирмы «Номекс» и три слоя белья из несгораемой ткани твердо схватила меня за яйца. Не сжимая до боли, но держа в сжатом кулаке и не отпуская.

На ней была прозрачная желтая блузка, через которую просвечивали груди, живот, а еще шорты, разукрашенные красными птицами. И она продолжала пищать, подделываясь под маленькую девочку:

— А правда, что у всех автогонщиков они такие большие? — И все это с приятной улыбкой. — Или это бабий треп?

Как мужчина я отреагировал незамедлительно. И невзирая при этом на окружающих и возможный общественный резонанс. Мой член вскочил, как у подростка, у которого мелькнула мысль в голове, и он корчится и смущается от этого.

Что ж, это длилось какое-то время, пока самая примитивная часть моего бытия наслаждалась, посылая в мозг сообщение о том, что ей так хорошо-о-о-о! Но вообще-то это было оскорбление и дешевый публичный трюк, а мне совсем не хотелось стать чьей-то игрушкой, да еще к тому же перед объективами ТВ. А она — это же просто замухрышка, кожа да кости. И коротышка. Я выбрался наружу, схватил ее за ковбойский пояс с серебристой пряжкой и поднял на воздух. Она вряд ли весила больше сорока пяти килограммов. Я поднял ее над головой обеими руками. На какой-то момент она пробовала сохранять хладнокровие, выпрямившись, пока я держал ее наверху. На видеозаписи по каналу новостей показывали ее улыбку над моей головой, какую демонстрируют, воздев руки, фигуристы на Олимпийских играх.

Сквозь улыбку она пробормотала так, чтобы слышал только я:

— Опусти меня, ты, дубина!

Я отпустил ее голобой вниз, и она вскрикнула. Я поймал ее за ногу в тот миг, когда голова вот-вот должна была коснуться земли. И тут я медленно опустил ее.

Голова коснулась бетона, тогда я отпустил ноги, она кувыркнулась и вскочила, ее белокурые волосы были перепачканы маслом, обильно залившим бетонную дорожку, лицо было красным, рот разинут, она бросилась на меня с кулаками, целясь в пах. И орала:

— Жопа! — во весь голос.

Я перехватил ее руку.

— Прошу прощения, — сказал я, — как, вы сказали, вас зовут?

Меня поглотила волна репортеров. Пока я выбирался из нее, один из них, с висящей на шее камерой, с трехсотмиллиметровыми линзами и с переменным фокусом, спросил:

— По какому поводу вся эта шумиха, Форрест?

— Просто я пришел шестым, — скромно ответил я. Он посмотрел на меня, озадаченный на мгновение, а затем ринулся плечом вперед, держа камеру повыше, чтобы успеть заснять все, что попадет в объектив.

Болельщики прорвались через ограждение и разбежались по дорожке в нескольких направлениях. Ближе к ангарам гонщики выбирались из своих машин, а Баренбауэр был на пути к пьедесталу, чтобы отметить свою первую победу в «Гран-при». У подножия пьедестала уже топталась группа фоторепортеров, направив свои объективы вверх, как птенцы, и ожидая, когда их обольют шампанским. Их было вполовину меньше обычного, потому что подиум находился не там, где произошли основные события.

Бог знает, что она им наговорила. Ко мне сзади приклеились четыре репортера, а спереди пятились еще трое, пока я проталкивался сквозь толпу к своему гаражу в ангарах. А репортеры не отставали:

— Как давно вы с ней знакомы, Форрест?

— Привет, Форрест, вы с Вирджинией устраиваете друг друга или нет?

— Как она, Форрест? От нее можно обалдеть?

Я им не отвечал. У меня хватало своих забот.

Может, потребность быть знаменитым приходит оттого, что ты с шести лет — отверженный, а может, оттого, что твоя мать умерла до того, как ты ощутил себя в безопасности у нее на руках, или, может, оттого, что ты слишком скоро понял, что и ты умрешь. А может быть, тому и не было причин. Может, это просто электромагнитные колебания, которые определенным образом возбуждают некоторых людей. Заставляют звезды сиять ярче, а новоиспеченных знаменитостей думать, что все, что им надо делать, — это надевать правильную одежду, покупать модные товары, произносить яркие фразы, мурлыкать правильные мелодии, и тогда, парень, все будет гладко. Даже не представляя, как слава ломает хребты. Потому что самое трудное — это быть всегда на виду. Ты на виду, пока разгуливаешь по сцене и огни рампы греют твою душу. Но вот спектакль окончен, гаснет свет, и поклонники уже названивают новой девушке с новой болтовней, вот тогда прими-ка пилюли, дорогая, чтоб поднять настроение, налей вина, чтоб унять боль оттого, что друзья и импресарио вдруг скрылись за дверью. Процент самоубийств среди юных суперзвезд ползет вверх, потому что оттуда, куда они взобрались, все дороги ведут вниз, а усилие удержаться стоит жизни.