И вот он пришел, но не один, как ожидал Юра, а в сопровождении пяти человек. В шляпах, в разноцветных макинтошах, они выглядели так нарядно и непривычно в суровой и мрачноватой обстановке литейного цеха, что почти все рабочие отрывались от дела и долго смотрели им вслед.

— Принимай, Юрка! Гости пожаловали! — сказал Котов. Отвернувшись от тех, кого он привел, Котов подмигнул Юре и усмехнулся, но все равно мастер заметил на его лице растерянность, точно и Котов не знал, что придется идти в плавильный пролет в таком сопровождении.

Мужчины окружили Юрия и храбро пожимали его грязную руку, которую он едва успел обтереть схваченной с формовочного станка замасленной ветошью. Прибывшие бормотали свои фамилии, Юра бормотал в ответ: «Очень приятно!» и исподлобья разглядывал одного за другим.

Он знал только щуплого, похожего на мальчишку паренька с палкой — сотрудника заводской многотиражки. Об остальных можно было догадываться, кто они такие. Один, несомненно, был фотографом — аппарат с большим диском лампы-вспышки болтался у него на груди. Другой поставил у ног увесистый чемодан — вероятно, магнитофон. Два других, глубоко засунув руки в карманы макинтошей, ходили и взирали на вагранки с таким сосредоточенным видом, точно хотели навеки запомнить все то, что приходится им сейчас видеть.

— Сделаем так, Юра, — пригнувшись к уху мастера, сказал Котов. — Соберешь ребят, и я им — сообщение. Потом берешь слово ты и читаешь обязательство. Этим товарищам поможешь, если что понадобится.

— Кто такие? — спросил Юра.

— Областная и городская пресса, радио, фото. Партком прислал. Так что проследи, чтобы поменьше чумазых было. Пусть умоются, что ли… Не забудь оповестить еще раз!

Юра ушел в пролет к рабочим, а когда вернулся минут за десять до обеденного перерыва, его осадили фотограф и радиорепортер. Фотограф, кипя нетерпением, требовал предоставить в его распоряжение мостовой кран для какой-то «верхней точки», радиорепортер уныло жаловался, что не может найти ни одной осветительной розетки.

— Мостовой кран дать не могу, им не командую. Осветительная розетка есть в конторке мастера, пройдите туда!

Областной и городской очеркисты обступили шихтовщика колошниковой площадки Казымова. Они о чем-то его расспрашивали, а так как в цехе было шумно, то выслушивали его ответы, приставив уши к самому казымовскому рту. Скосив глаза, писали в блокнотах, пристроив их тут же на широкой груди шихтаря.

Юрий от души посмеялся — интервью нелегко давалось мешковатому Казымову. Красный, с остекленевшими глазами, он широко открывал рот, выдавливая из себя ответы.

Многотиражник бедным родственником стоял в сторонке и с любопытством наблюдал за старшими по чину товарищами. Котов прислонился к колонне и перебирал пачку бумаг.

Собрались плавильщики в темной, без единого окна, конторке сменного мастера — склепанной из стальных листов будке у подножия трех вагранок. Набилась полна коробочка. Сидели плотно, плечом к плечу. Лица у всех были чумазые, белозубые.

Очеркисты и многотиражник уселись в дальнем углу и тотчас распахнули блокноты. Радиорепортер копался в магнитофоне. Фоторепортер, наступая на ноги и непрерывно извиняясь, ходил среди рабочих и нацеливал объектив то на одну, то на другую группу. Вспышки его лампы на мгновения заливали полутемную комнату ослепительным синеватым светом.

— Прекратим на минуточку, товарищ фотограф! — сказал Котов. — Потом поснимаете, на рабочих местах.

— Мне нужно собрание, а не рабочие места… Вот эту курносую попробую и все! — жизнерадостно воскликнул фотограф и наставил объектив на крановщицу колошниковой площадки Катю Солодовникову.

Та потянулась было поправлять косынку, но… молнией мелькнула вспышка, и все было кончено.

— Бес какой-то, а не фотограф! — недовольно сказала Катя.

— Шпокойно! Шнимаю! Шпортил! — засмеялся сидевший рядом Саша Кулдыбаев, цеховой остряк.

Взмокший, с каплями пота, падающими с кончика носа, фотограф долго пробирался к выходу. Иногда застревал в тесных рядах, и тогда плавильщики продвигали его вперед доброжелательными, но тем не менее чувствительными толчками.

— Так вот, товарищи, — сказал Котов, когда фотограф, наконец, выбрался. — Посовещались мы в треугольнике и решили оказать плавильной бригаде большую честь. Показатели у вас приличные, коллектив дружный, даем вам инициативу — начинайте!

— Что начинать-то? — нетерпеливо спросила Катя, раздраженная тем, что не удалось поправить косынку и снимок, вероятно, получится никудышный.

— Не торопись, Катюша, обо всем узнаем по порядку, — спокойно сказал Котов. — Всем вам уже известно, что советский народ взялся сейчас за выполнение семилетнего плана. Сегодня я хочу вам рассказать о семилетке нашего родного завода — чего мы должны достигнуть в ближайшие семь лет…

Юра внимательно следил за лицами плавильщиков — слушали с интересом. Правда, Саша Кулдыбаев, корчивший из себя все познавшего человека и любую речь считавший «пропагандой», пытался вступить в игривую беседу с Катей, но… ощутительный толчок в ребра мог бы повергнуть его навзничь, если бы была хоть малейшая возможность протянуть ноги. Саша шипел и извивался в разные стороны. Юра услышал, как соседка с другой стороны нежно прошептала парню на ухо:

— Сашенька, медиков не позвать?

— Ладно тебе! — проворчал Саша.

— Разговорчики, Кулдыбаев! — строго сказал Юра, и Саша притих.

Сосредоточенное молчание длилось до тех пор, пока Котов не заговорил о соревновании за звание бригады коммунистического труда.

— Теперь поня-атно! — протяжно выкрикнул он, уже успев забыть о толчке. — Давно пора — не хуже людей! — Он встал и оглянулся на все четыре стороны: — Только вот вопросец у меня один: когда нам вагранки подходящий металл давать будут? Все знают — сметана течет, а не металл. Яйца не сваришь…

— А мы тут при чем? — звончайшим голосом резанула по ушам Катя, сразу сообразив, в чей огород брошен камешек. — Почему холодный металл? Шихты не допросишься, на голодном пайке сидим. На шихтовом дворе…

Шихтари, понятно, тоже молчать не стали. И пошло! Повскакав с мест, шихтари, вагранщики, заливщики, не слушая друг друга, сыпали упреками и обвинениями.

Радиорепортер сморщился, как от зубной боли, и выключил магнитофон, очеркисты перестали писать в блокнотах, так как ровным счетом ничего не могли понять — в ход пошли специальные термины.

Котов пошарил под столом, отыскал какую-то увесистую бракованную отливку, оглянулся по сторонам — обо что бы постучать? — и загрохотал отливкой прямо по стальной стене будки. Конторка наполнилась таким звоном, как будто все сидели внутри большого колокола.

— Успокоились? — спросил Котов голосом, показавшимся очень противоестественным после такого шума. — Товарищ Кулдыбаев, по своему обыкновению, не в те двери полез…

— Да я же одобряю всей душой. Чего вы меня? — Саша сделал круглые глаза.

— Одобряешь, а кричишь зачем? Твой вопрос мы вполне можем в рабочем порядке решить. Нам важное дело надо обсудить… Так вот, товарищи: есть предложение вашей бригаде начать соревнование за звание бригады коммунистического труда. Прошу высказываться. Только покороче, — Котов озабоченно взглянул на часы, — время-то идет, скоро обеду конец…

— Дайте мне слово! — сказал Юра. — Предлагаю принять такое обязательство….

Прения вошли в нормальное русло, и радиорепортер с лучшей из своих улыбок подсовывал микрофон то одному, то другому оратору. Уже перед самым гудком, оставляя темные пятна на белоснежном ватмане, плавильщики один за другим подписали обязательство. Пропела сирена, и конторка быстро опустела…

Юра пошел провожать гостей. По разговорам он понял, что несмотря на перепалку, — а может быть, даже благодаря ей, — у журналистов от собрания осталось хорошее впечатление.

Областной очеркист, осанистый дядя лет сорока, с мягким и добрым лицом, говорил городскому очеркисту, поджарому грузину:

— Ты понял, Ирка, как они горячо принимают к сердцу производственные дела?