— Эх! — проговорил он наконец. — Загубили у меня хлопца! — Помолчал и опять, тихо, так тихо, что Ирмэ с трудом расслышал: — Загубили у меня хлопца, дьяволы! Эх!

Махнул рукой, повернулся и — осторожно, на носках — пошел к двери. И сразу же за окном послышался его голос, громкий и сердитый:

— Мишка! куда пропал?

— У, боец! — почтительно вслед ему прошептал Алтер. — Посмотрел бы его в бою. Герой-человек!

Хаче встал, надел шапку.

— Хоронить-то когда будут, не знаешь? — спросил он Алтера.

— Завтра, в-верно.

— Ну, потопал я, — сказал Хаче. — Ты остаешься или как?

— Пойду уж, — сказал Алтер.

Ирмэ вспомнил, что и ему пора. «Иоганн ждет, — подумал он. — Ругается, верно».

Он в последний раз посмотрел на Неаха — хотелось запомнить, больше ведь его не увидишь. Эх ты, Неах, Неах!

— Они вам брат или кто? — певуче спросила женщина, хозяйка. Она раскачивалась на табурете, убаюкивая ребенка.

— Товарищ он нам, — сказал Ирмэ. — Друг.

— А какие они еще молодые. — Женщина негромко вздохнула. — Им бы еще жить да жить.

— Что поделаешь? — сказал Ирмэ. — Надо. Чтоб вот этому, — он показал на ребенка, — этому вот чтоб жить по-человечески, еще многим из нас придется так-то. И ничего тут не попишешь. Надо.

Ирмэ понуро брел по кривым переулкам «низа». Он не видел, куда идет. Он шел и думал о войне, о Неахе, о Рядах. Он устал, очень устал. «Ну-ну! — говорил он себе. — Ничего!» Но глаза невольно смыкались. А ноги были будто не свои, будто деревянные.

Навстречу скорым шагом шли два человека. Они о чем-то громко говорили. Ирмэ услыхал знакомый голос. Он поднял голову, посмотрел — Лейбе. Навстречу шел Лейбе Гухман в длинной кавалерийской шинели, в кожаном картузе, с сумкой через плечо. Он был теперь без бороды. Бритый. Ирмэ сразу его узнал.

— Лейбе! — крикнул он.

Лейбе приостановился, оглянулся.

— Это я, Ирмэ.

— О! — обрадовался Лейбе. — Рыжий?

— Он самый!

— И вырос же! — сказал Лейбе. — Ты как здесь?

— С отрядом, — сказал Ирмэ. — А вы-то?

Лейбе неопределенно махнул рукой в сторону вокзала.

— Во!

Ирмэ не понял.

— На бронепоезде, ну, — сказал Лейбе.

Он повернулся к своему спутнику — белобрысому Райтису, председателю чека.

— Видал, Ян, смена? — Лейбе хлопнул Ирмэ по спине. — Не парень — железо. Земляки мы с ним, понимаешь?

Райтис добродушно кивнул.

— Остальные ребята где же? — спросил Лейбе. — Тут?

— Тут, — сказал Ирмэ. И тихо: — Неаха-то убили!

— Убили? Неаха? Так. — Лейбе помолчал. — А хороший был парень. — Опять помолчал. — Хороший парень! — повторил он. — Ну, рыжий, прощай. Бегу. Загляни ко мне на вокзал. Потолкуем. Мы тут еще до утра постоим. Есть?

— Есть, — сказал Ирмэ. — А в Ряды-то когда придете? Скоро?

Лейбе улыбнулся.

— Скоро, — сказал он. — Социализм вот построим — и приду. Понял? Ну, прощай. Ребятам привет.

Бой кончился. Ирмэ только сейчас заметил, как изменились со вчерашнего улицы «низа». Вчера глухие, темные, тихие, сегодня они оживились. Будто помолодели. Несмотря на то, что совсем недавно тут происходил бой, что со всех сторон еще доносились грохот и пальба, — полно было народу. Все повылезли на улицу — и мужики, и женщины, и старики, и дети. На углу — Ирмэ узнал место: здесь их вчера остановил человек в шапке с наушниками — шел митинг. Говорил маленький сухонький старичок, хитрюга, видать, и умница. Насколько Ирмэ мог понять, старик-оратор доказывал толпе, почему «им»-то воевать труднее, чем нам.

— Они, братцы вы мои, стреляют с оглядкой, с опаской стреляют, — говорил старик. — Скажем, к примеру, у него в городе-то дом, трехэтажный дом, — вот он и должен стрелять с оглядкой. А то — стрельнул, ан в собственный-то дом в попал. Ан дом-то и снесло. А снесло дом — ему, братцы вы мои, и воевать тогда незачем. А нам-то терять нечего. — Старик раздвинул руки, как бы желая показать, что у него и в самом-то деле ничего нет. — Нам что? Домишко сгорит! Зато и клопы сгорят. А клоп, он, братцы вы мои, вроде буржуя — кровопийца.

Толпа гоготала: «Ловко!»

Отпихнув Ирмэ, в толпу втесался мальчишка лет десяти, остроносый и лохматый, в длинном не по росту отцовском пиджаке.

— Э, купец, — сказал Ирмэ, — узнаешь?

Мальчишка снизу вверх посмотрел на Ирмэ, шмыгнул носом и не ответил. Не узнал, видимо.

— Нож мы у тебя торговали, — сказал Ирмэ. — Помнишь?

— А-а, — сказал мальчишка. — Сухарь ты нам давал, да? Или это не ты давал? — Он подумал. — Товарищ твой давал.

— Рад, брат, что красные пришли? — сказал Ирмэ.

— А то нет? — Мальчишка поправил картуз. — У нас батька машинистом на паровозе, — сказал он. — Мы за красных.

— Эх, ты, смена! — Ирмэ хлопнул его по спине.

Мальчишка поморщился.

— Ты, товарищ, это самое, не стукайся, — сказал он. — А то — как стукну!

— Ну-ну, — сказал Ирмэ. — Я же тебя так, легонько.

Мальчишка был доволен, но виду не показывал.

— Так, так, — проворчал он. — Так и душу вышибить можно.

На Рыночной площади было шумно, людно. Тарахтели тележки. Скакали верховые. У моста стоял патруль. Но сегодня Ирмэ шел, не таясь, не боясь никого. Свои же! Вдруг кто-то его окликнул:

— Коваль, а коваль!

Ирмэ оглянулся. На площади за барьером стояла кучка пленных, человек сорок, офицеры и студенты. Их караулили три армейца и — четвертый — Семен, Файвела конюх.

— Подь-ка сюда, — сказал Семен.

Ирмэ подошел.

— Чего?

— Глянь-ка. — Семен показывал глазами на кого-то из студентов. — Ну?

— Да погляди.

Студент, на которого показывал Семен, полусидел на барьере, спиной к Ирмэ. Ирмэ потянул его за рукав.

— Ну-ка, повернись!

Студент сердито вырвал рукав и не двинулся. Ирмэ обозлился.

— Тебе говорят! — крикнул он и занес руку.

Один из караульных, невысокого роста армеец, загородил барьер штыком.

— Погоди, товарищ, — сказал он. — Так нельзя.

— Мне бы на него поглядеть, — сказал Ирмэ. — Знакомый будто. Земляк.

— Так бы ты и сказал. — Красноармеец повернулся к пленному: — Встать!

— Тот поднялся.

— Сюда смотри!

Студент нехотя повернул лицо.

—  А-а! — сказал Ирмэ. — Индюк!

Моня, увидев Ирмэ, побледнел и попятился.

— Не бойся, — сказал Ирмэ. — Не трону.

Заложив руки в карманы штанов, Ирмэ стоял и смотрел на Моню. Не изменился: такой же, как был. Как тогда на складе. Ну, вырос немного, вытянулся. А то такой же: румяные щеки, длинный нос. Индюк!

— Раньше бы убил, — сказал Ирмэ. — А теперь не трону. Теперь есть чека и трибунал. Там разберутся. Понял?

Моля стоял, потупив голову, и не отвечал.

— Важничает, Семен, твой барчук, — сказал Ирмэ. — Говорить с нами, с такими, не хочет. Скажи ты!

Семен подмигнул:

— Поговорит!

Ирмэ, не вынимая из карманов рук, подошел к барьеру вплотную.

— А помнишь тогда, на складе? — сказал он. — Говорил. Даже пальцем тыкал: «Вот». Помнишь, небось?

— Ну, помню. — Моня поднял голову.

— А теперь, конечно, — сказал Ирмэ, — ты теперь — благородие, где тебе с такими?

— Ну, ваша взяла! — тонким голосом вдруг крикнул Моня. — Ну, и плевать я хочу.

— Плеваться-то нечего, — спокойно сказал Ирмэ. — Плюнешь, а плевок к тебе назад. Глаза себе заплюешь. А что наша взяла — это верно. А почему взяла? Ты подумай. Студент ведь. Ученый.

Моня молчал.

— Так-то, — сказал Ирмэ. — А, впрочем, что с тобой толковать? Только время губить. — Он помолчал. И вдруг сказал тихо и свирепо: — А за Неаха, гады, поплатитесь! Помни!

Проходя мимо Семена, Ирмэ строго сказал:

— Гляди, Семен, в оба, — сказал он. — Уйдет — ответишь.

Семен хлопнул ладонью по ложу винтовки.

— А это видал? — сказал он. — Не уйдет!

На мосту Ирмэ опять встретился Игнатка. Он был прямо сам не свой — не то рехнулся, не то пьян. Он не шел — бежал, видимо, не понимая куда и зачем.