Собираясь с мыслями, Михаил Алексеевич нагнулся и поднял упавшую книгу. Это был роман Николая Островского «Как закалялась сталь».

— Хорошую книгу читаешь, — сказал он Величенкову. — Она многому учит. И закаляться учит, да так, чтобы каждый из нас крепче стали был.

Большой ладонью он стер пыль с обложки книги и протянул ее Величенкову. Тот молча взял книгу и тоже обтер ее рукавом ватника.

— Так слушай, что я скажу, — твердо проговорил Михаил Алексеевич. — Неправильно ты поступил, совсем неправильно. Ты же комсомолец, советский воин. Ты должен показывать пример дисциплины, образцово выполнять любой приказ, а ты вроде как в истерику ударился. Куда это годится? Все мы свой счет против фашистов имеем, но разве это значит, что каждый может действовать, как ему сердце подскажет или в голову взбредет? Пойми, мы же отряд, боевой отряд. Мы глаза и уши армии, нам многое доверено. Что же получится, если мы начнем поодиночке воевать, не считаясь с приказами командиров? Тогда нас, как куропаток, перестреляют. То, что ты фашиста убил, это, конечно, хорошо. А сколько новых танков прошло к Москве, узнал? Нет. А может, по твоему донесению командование фронта должно было бы сюда новую танковую бригаду подбросить — об этом ты подумал?

Михаил Алексеевич помолчал и заговорил снова, негромко, душевно:

— Был у меня брат. Сейчас ему сорок первый пошел бы. Лихой парень, вроде тебя, Паша. Семнадцати лет он на гражданскую войну ушел. Разведчиком служил, на польском воевал. И тоже не утерпел. Столкнулся с беляками, схватился один с тремя, ну, конечно… — Гурьянов вздохнул и не окончил начатой фразы.

— Значит, так, товарищи, договорились: воевать организованно. — Михаил Алексеевич взмахнул рукой, разрубая воздух. — Воевать с толком, с разумом, по-настоящему. А воевать нам есть за что. Возьмем для примера наш район, Угодско-Заводский… Сделали мы у себя много, ничего не скажешь. Школу построили, Дом культуры, поликлинику, новые дома, колхозы начали поднимать. Сколько еще работенки осталось — не сосчитать.

— Ничего, Алексеевич, — отозвался один из партизан. — Народная стройка — дело великое. Вот вернемся домой — обязательно перво-наперво дорогу до Тарутина дотянем. Без нее как без рук.

— А дом для пищекомбината? — вмешался другой партизан. — Без него не обойтись. О нем на исполкоме давно разговор шел.

Гурьянову было трогательно и радостно слушать, как простые советские люди, покинувшие захваченные врагом родные места, здесь, в лесу, в землянках, деловито, по-хозяйски обсуждают нужды своего района. И он, стараясь скрыть взволнованность, продолжил свою мысль:

— Все сделаем — и дорогу дотянем, и дома построим, и парк новый разобьем. Но для всего этого, для нашего будущего нужно научиться воевать. Чтобы никакой анархии, никакого самовольства в нашем отряде не было. Получил приказ — выполняй точно, без отклонений, в срок. И днем и ночью каждый из нас обязан помнить, что мы даже не на переднем крае войны находимся, а впереди переднего края.

И так велики были обаяние и авторитет этого человека, что слова его получили полное, единодушное одобрение всех, кто находился сейчас в партизанской землянке. И проступок Величенкова уже представлялся каждому куда более значительным и серьезным, чем до разговора с Алексеевичем.

Когда Гурьянов выходил из землянки, было совсем темно. Невдалеке виднелась фигура часового. Часовому было холодно, он постукивал о землю сапогами, то и дело принимался ходить вокруг деревьев, тер ладонями стынувшее лицо.

Морозная ноябрьская ночь сковала землю. Свежел ветер. На далекий желтый круг луны набегала быстрая стайка облаков.

Через два часа Михаил Гурьянов с небольшой группой партизан отправлялся на очередное боевое задание. Предстояло заминировать с двух противоположных сторон участок дороги, по которой, как было установлено разведкой, по ночам двигалась вражеская артиллерия.

— Мы им устроим «встречные перевозки», — шутливо говорил Гурьянов, прощаясь с Карасевым и Лебедевым. — Справа — взрыв, слева — тоже взрыв. А пока середку проверят, образуется плотная пробка. Пусть только наши летчики не зевают.

И он пошел вперед, высокий, крепкий, широкоплечий, твердо ступая по припорошенной снегом земле.

…На следующий день новое событие подняло на ноги всех партизан. Сначала было много тревоги и томительного ожидания боя, а потом, когда опасность миновала, всех словно прорвало: люди возбужденно смеялись, весело шутили и дружно подтрунивали над партизанским поваром Пинаевым.

А произошло вот что.

Под вечер, когда холодные сумеречные тени стали окутывать лес, Иван Гаврилович Пинаев собрался идти на свою кухню, которая размещалась примерно в километре от партизанских землянок. На кольях, вбитых в землю, висел объемистый котел, здесь же лежали заготовленные кучки дров и веток на растопку, хранилась кухонная утварь.

Иван Пинаев, старый солдат царской армии, георгиевский кавалер, последние годы специализировался в райпотребсоюзе «по снабженческой части». В партизанский отряд его сначала брать не хотели, и он всерьез обиделся.

— Старый конь борозды не портит, — доказывал Пинаев. — В ином разе бывалый больше молодого пригодится. Я как-никак старый вояка. И стрелять могу, и кашу сварить сумею.

— Что же ты молчал? — оживился Гурьянов, когда Пинаев упомянул про кашу. — Значит, кашеварить умеешь?

— Не повар я, скажем прямо, но в солдатской кормежке кое-что смыслю.

— Слушай, дед, партизанским шеф-поваром хочешь быть?

— Могу и поваром, даже без шефа, — согласился Иван Гаврилович. — Были бы продукты… Только от винтовки меня не отставляйте.

— Винтовку дадим, но твое главное оружие — черпак. Чем лучше накормишь, тем лучше воевать будем. По рукам, дед?

— По рукам!

Так Пинаев стал партизанским поваром.

В отряд он пришел в поношенных серых валенках и с небольшим узелком — белье, чашка, ложка. А под мышкой держал новые яловые сапоги, которые давно хранил для праздничных дней. Эти сапоги были его гордостью и слабостью. Он любил похвастаться добротной обновой, в свободную минуту натягивал сапоги на ноги и любовался ими как высоким произведением сапожного мастерства. И буквально никогда с ними не расставался: укладываясь спать, клал под голову, уходя из кухни, уносил с собой.

— Жадный ты, дед, что ли? — как-то сказал ему Гурьянов. — Или боишься, что у тебя украдут твое добро? Зачем с сапогами носишься, как черт с писаной торбой?

— Э-э, «Гурьяныч», — хитро сощурился Пинаев. — Не жадюга я и не из боязливых. Человек я хозяйственный, значит, и обувка всегда должна быть при мне. Развезет, к примеру, непогода, я валенки долой и сапоги на ноги… Да что вам мои сапоги дались! — вскипел он. — Все только ими и попрекают, будто другого интересу нет.

Так и не расставался Пинаев со своими яловыми сапогами.

И в этот день также, уходя на кухню, прихватил в одну руку мешочек с крупой, а в другую — сапоги. У Гаврилыча было хорошее настроение, и он решил угостить партизан гурьевской кашей с изюмом. Сам Пинаев был большой любитель этого деликатеса и не сомневался, что партизаны похвалят его кулинарное искусство.

Но — увы! — угощение гурьевской кашей не состоялось. Мимо кухни, перескакивая через поваленные деревья, промчался дозорный и бросился к штабной землянке.

— Немцы! — выпалил он, глотая воздух. — В лес идут.

Карасев выскочил из землянки и прислушался. Уже явственно доносился гул моторов, громыхнул выстрел, послышались голоса.

Второй дозорный, прибежавший следом за первым, доложил, что на опушке леса остановились две танкетки, а фашистская пехота, примерно человек 50, рассыпавшись, движется по направлению к землянкам. Знали ли гитлеровцы, что именно в этом месте базируются партизаны, или прочесывали лес на всякий случай, определить было трудно. По боевой тревоге все залегли за деревьями и приготовились к бою.

Однако в бой вступать не пришлось. Гитлеровцы дошли только до кухни Пинаева и, побыв там некоторое время, повернули обратно. Очевидно, все хозяйство партизанского повара они приняли за случайную стоянку, а глубже в лес идти не решились. Солдаты потоптались вокруг погашенного Пинаевым костра, разбросали кухонную утварь, постреляли на всякий случай из автоматов в лесную гущину, а котел с гурьевской кашей, горячей, уже готовой, унесли с собой.