После того как пленному дали воды, начальник разведотдела задал ему новый вопрос:

— Штаб какого соединения дислоцируется в Угодском Заводе?

Сейчас было самое подходящее время проверить данные дивизионной разведки.

— Штаб двенадцатого армейского корпусах под командованием генерала Шротта, — негромко, неохотно проговорил Бибер, — находится в Тарутино. А в Угодском Заводе только тылы.

— Конкретнее.

— Всякие учреждения тыла, две роты охраны, гестапо, три взвода полевой жандармерии. Часто останавливаются части маршевых пополнений. Гарнизон довольно сильный, — неожиданно добавил Бибер.

Это сообщение полностью соответствовало донесениям разведчиков.

Хмуро посмотрев на пленного майора, Селезнев зло бросил:

— Бесчинствуете в Угодском Заводе, как и в других селах, мерзавцы. Беззащитное население расстреливаете, вешаете, сжигаете. Герои!..

Глаза Бибера округлились. Он поднял плечи и втянул голову, словно защищаясь от удара. Ноги его дрожали.

— Господин генерал, я клянусь вам… Никогда, ни разу. Я же солдат, а не… Но там гестапо, комендатура.

Подполковник перевел.

Шмыгнув носом и воровато оглядевшись по сторонам, Бибер шепотом добавил:

— Могу сообщить, но совершенно конфиденциально. Прошу учесть мою искренность. Гестапо и лично Ризер располагают многими фотографиями коммунистов и ваших советских, как их называют… активистов. Гестаповцы по ним разыскивает жителей… При наличии сходства… вы, конечно, сами понимаете… Но бывают и ошибки, случайности. Откуда эти фотографии попали в гестапо? Мне это, к сожалению, неизвестно. Вероятно, Ризер получил через какого-нибудь своего агента.

Сведения, которыми располагал Бибер, представляли несомненный интерес для штаба Западного фронта, потому Селезнев распорядился немедленно подготовить грузовую машину, и вскоре Лебедев, Кирюхин и Шепилов вместе с Бибером помчались в Москву.

Комендант Ризер еще не окончательно пришел в себя после головомойки, полученной у Кнеппеля. Весь запас ругательств, которыми располагал комендант (а этот запас был не мал), он обрушил на исчезнувшего штабного офицера фон Бибера. Из весьма неприятного разговора с Кнеппелем Ризеру больше всего запомнилась зловещая фраза полковника: «Может быть, вы, Ризер, сами отправитесь на передний край!» Нет, нет! Этого комендант не хотел. Не хотел определенно и категорически.

Осторожный, царапающий стух в дверь отвлек коменданта от его малорадостных размышлений. В комнату проскользнул Санька Гноек. Видимо, Санька был здесь своим человеком. Его впустили сразу, без пропуска, без звонков, без предупреждения начальства о посетителе, да и сам Ризер при виде Гнойка выдавил на лице нечто похожее на улыбку.

Санька прошел к столу, нагнулся к Ризеру и стал что-то торопливо, взахлеб нашептывать ему на ухо. Комендант одобрительно кивал головой. Информация заинтересовала его. Придвинув к себе блокнот, он-размашисто по-немецки написал на чистой странице два слова: Татьяна Бандулевич. Поставил восклицательный и вопросительный знаки и жирно подчеркнул. Затем выдвинул ящик и бросил на стол пачку старых, мятых и свежих, недавно отпечатанных фотографий.

— Показать! — отрывисто бросил Ризер, и Санька Гноек, быстро перебрав пухлыми пальцами несколько снимков, пододвинул к Ризеру один, с которого глядело лицо Тани Бандулевич.

— Гут! — буркнул Ризер. — Хорош…

Потом внимательно посмотрел на Гнойка и спросил:

— Коммунистка?

— Да!

— Ты уверен?

Получив вторичное заверение Гнойка, Ризер предупредил его:

— Все остается так же, как сейчас. Без перемен. Она от нас не уйдет, а мы будем ждать и следить. Нам нужны связи, нужда партизаны, понятно?

Комендант не дождался ответа на вопрос, понятен или непонятен его приказ. Разговор был окончен, донесение Гнойка принято, а с ним закончился и интерес Ризера к своему гостю.

Записав нужную, фамилию и отдав распоряжение, Ризер бесцеремонно повернул гостя лицом к двери и, сказав «мольодець», пихнул его в спину. У немецкого коменданта было слишком много дел.

Уже находясь возле двери кабинета, Гноек повернул в сторону Ризера обиженное лицо и спросил!

— А моя просьба? Я, кажется, заслужил…

— Гут, гут… Все в порядке — получишь форму завтра, — нетерпеливо перебил комендант, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе.

…Всю неделю Таня Бандулевич не выходила из дома. Каждый час казался ей вечностью. Каждый стук будоражил и без того напряженные нервы.

Предаст или не предаст? Эта мысль неотвязно мелькала в голове, будила ночью, когда истомленная бессонницей девушка забывалась на считанные минуты.

Предаст или не предаст?

— Что же ты так, Танюша? Совсем истаяла.

На глазах у матери все эти дни не просыхали слезы. Старушка ни о чем не спрашивала, не задавала никаких вопросов, она даже двигалась по комнате бесшумно, как привидение. В доме стояла почти осязаемая тишина.

Вернувшись домой сразу же после встречи с Гнойком, Таня сожгла в печи все, что могло в какой-то мере вызвать подозрение в связях ее с партизанами. И сейчас оставалось одно: ждать! Не бежать же из села, со своего боевого поста. Да и удастся ли бежать? Она даже не пошла к брату — поговорить, посоветоваться. Не хотелось расстраивать Ивана, ему и без того тяжко, каждый день как по канату ходит.

Таня боялась не только за себя. Если Гноек донес, за домом ведется наблюдение и, значит, каждый приходящий к ней человек может пострадать, погибнуть. И Таня желала только одного: никто, пусть никто не войдет, не постучится в их дом в эти страшные, бесконечно трудные дни.

Прошло несколько дней. Ризеру надоело выжидать.

Потеряв терпение, он решил арестовать Бандулевич и на допросах выпытать все, что она знает.

…В оконную раму кто-то негромко постучал. Таня сразу же вскочила с кровати (она лежала, не раздеваясь) и застыла посреди комнаты. Стук повторился, такой же негромкий, осторожный. «Неужели Герасимович?» — подумала Таня, испугавшись и одновременно обрадовавшись. И сразу мелькнула мысль: может быть, все ее страхи излишни, а встреча со связным сейчас здесь ей так нужна, она прибавит сил, бодрости.

Таня шагнула к окну и вздрогнула: в палисаднике темнело несколько фигур. Пригляделась внимательнее: солдаты, немецкие солдаты. И в ту же минуту дверь задрожала от сильных ударов.

— Мама! — только и успела вымолвить девушка.

Трясущимися руками старушка оттянула щеколду, и в дом ввалились гитлеровцы. Невысокий толстый офицер в пенсне включил карманный фонарик и, ткнув пальцем в сторону Тани, хрипло проговорил:

— Танья Бандулевич?..

— Да, я Бандулевич.

Таня поняла, что иного выхода нет, и сумела подавить в себе первый испуг. Голос ее прозвучал спокойно.

— Одевайсь…

Весь дом переворошили гестаповцы. Они не только рылись в шкафу, сундуках, но и с остервенением ломали их. Они не только листали книги, но и рвали книгу за книгой, страницу за страницей И над всем этим хаосом, нагромождением обломков мебели, бумаги и лоскутьев по воздуху плыл и медленно оседал пух вспоротых подушек и перин.

…Комендант Ризер самолично допрашивал Таню. Она стояла перед ним бледная, с потрескавшимися губами, с кровавыми ссадинами на лице и руках и всматривалась в следователя, словно хотела понять: что это за двуногое человекообразное существо беснуется перед ней, откуда у него столько злобы и ненависти? А двуногое существо в мундире фашистского офицера кричало, угрожало расстрелять на ее глазах мать и родственников. На лице Тани появлялось выражение грустной задумчивости, и, вздыхая, она пожимала плечами.

Два дня изощренных допросов и мучительных пыток не дали никакого результата. Таня стояла на своем, и ничто не могло сломить ее.

— Ничего не знаю. Связи с партизанами не держу. Где они — понятия не имею. Осталась здесь потому, что; мать больная.

— Но ты коммунистка!

— Да, коммунистка, — звучал высокий вибрирующий голос Тани, и в глазах ее лучился бесивший коменданта свет.