Осознавая чудовищность своего преступления, она дрожала от страха, вызванного отнюдь не окружавшим ее полумраком, в котором могли прятаться грабители. Камни ранили ее ноги в изорванных бархатных туфлях; уже семь лет сапожникам Каира запрещено было изготовлять уличную обувь для женщин. Аль Хаким постановил, что женщины Египта должны сидеть взаперти, подобно птицам в вызолоченных клетках.

Одетая в лохмотья женщина, в страхе пробиравшаяся по ночным улицам, не относилась к сословию нищих попрошаек. Утром слухи распространятся по таинственным каналам от гарема к гарему, и злорадные женщины, развалясь на бархатных подушках, будут радостно смеяться над позором своей сестры, которой они завидовали и которую ненавидели.

Заида, рыжеволосая венецианка, фаворитка Захира эль-Гази, обладала большей властью, чем любая другая женщина в Египте. Теперь же, пока она словно изгнанница, крадучись пробиралась сквозь ночь, ее раскаленным железом жгло осознание того, что она помогла своему вероломному любовнику и повелителю подняться к вершинам мира лишь для того, чтобы другая женщина насладилась плодами ее тяжких трудов.

Заида происходила из тех женщин, красота и ум которых могли поколебать не один трон. Она едва помнила Венецию, откуда ее в детстве похитили пираты-варвары.

Корсар, который взял ее к себе и воспитал для своего гарема, погиб в сражении с византийцами, и стройной четырнадцатилетней девочкой Заида попала в руки владыки Крита, томного, изнеженного юноши — она крутила им как хотела. Затем, несколько лет спустя, был набег египетского флота на греческие острова, грабеж, резня, огонь, рушащиеся стены и предсмертные вопли, и рыжеволосая девушка, кричащая в железных объятиях смеющегося гиганта-бербера.

Поскольку Заида происходила из народа, чьи женщины повелевали мужчинами, она не погибла и не превратилась в хнычущую игрушку. Ее натура была гибкой, словно молодое деревце, которое гнется под порывами ветра, но не ломается. Довольно скоро она, если и не подчинила себе полностью Захира эль-Гази, но по крайней мере стала с ним вровень, и поставила себе задачу сделать из него выдающуюся личность. Он обладал достаточным умом и энергией, ему не хватало лишь некоего побудительного толчка к завоеванию власти. Этим стимулом стала Заида.

И теперь Захир, сочтя себя вполне способным подняться по сверкающим ступеням и без нее, отшвырнул ее прочь. Аллах наделил его похотью, которую ни одна женщина, даже самая желанная, не в силах была удовлетворить, но Заида не потерпела бы соперницы. Тем более такой, как Зулейка. Стоило стройной арабке лишь улыбнуться берберу, и мир рыжеволосой венецианки рухнул. Захир лишил ее всего и выбросил на улицу, словно обычную шлюху, лишь из милосердия позволив прикрыть наготу.

Погруженная в мрачные мысли, она внезапно подняла взгляд при виде высокой фигуры в капюшоне, которая, выйдя из тени нависающего балкона, преградила ей путь. На незнакомце была широкая накидка, и капюшон скрывал черты лица. Лишь глаза мерцали в звездном свете. Она тихо вскрикнула и отшатнулась.

— Женщина на улицах Аль-Медины! — Прозвучал странный глухой голос. — Не есть ли это неповиновение указу калифа, да хранит его Аллах?

— Я оказалась на улице не по своей воле, мой господин, — ответила женщина. — Хозяин выгнал меня, и мне негде преклонить голову.

Незнакомец наклонил голову в капюшоне, стоя подобно статуе, словно воплощая в себе тягостную картину ночи и тишины. Заида беспокойно наблюдала за ним. В нем было нечто зловещее; он больше походил не на человека, размышляющего над рассказом случайно встреченной девушки-рабыни, а на мрачного пророка, обдумывающего судьбу грешницы.

Наконец, он поднял голову.

— Идем! — В его голосе звучал скорее приказ, чем приглашение. — Я найду для тебя место. — Не оборачиваясь, он двинулся прочь по улице. Она поспешила следом, плотнее запахнув грязное платье. Она не могла ходить по улицам всю ночь; любой офицер калифа мог отрубить ей голову за нарушение указа Аль Хакима. Незнакомец мог вести ее прямо в рабство, но у нее не было выбора.

Молчание спутника действовало ей на нервы. Несколько раз она пыталась заговорить, но отсутствие какой-либо реакции с его стороны в конце концов заставило ее замолчать, возбуждая любопытство и задевая самолюбие. Никогда еще ее попытки заинтересовать мужчину не заканчивались столь откровенной неудачей. Она ощущала некое неуловимое равнодушие с его стороны, неестественное и пугающее. Ей стало страшно, но она шла следом за незнакомцем, поскольку не знала, что еще можно предпринять. Он заговорил лишь однажды, когда, оглянувшись, она в ужасе увидела позади несколько крадущихся темных фигур.

— Нас преследуют! — воскликнула она.

— Не обращай внимания, — ответил он своим странным голосом. — Они всего лишь слуги Аллаха, которые служат ему подобающим им образом.

Этот загадочный ответ заставил ее содрогнуться, и больше она не услышала ни слова, пока они не подошли к небольшим воротам в высокой стене. Незнакомец остановился и громко крикнул. Ему ответили изнутри, ворота открылись, и в них появился молчаливый негр, высоко державший факел. В его мертвенно-бледном свете незнакомец казался нечеловечески высоким.

— Но это... это же ворота Великого Дворца! — заикаясь, произнесла Заида.

Вместо ответа незнакомец откинул капюшон, открыв длинный бледный овал лица, на котором горели странно мерцающие глаза.

Заида вскрикнула и упала на колени.

— Аль Хаким!

— Да, Аль Хаким, о неверная грешница! — Его глухой голос звучал подобно похоронному звону, неумолимый и безжалостный, словно медные трубы страшного суда. — О, самонадеянная и глупая женщина, осмелившаяся нарушить указ Аль Хакима, который есть слово Господне! Та, что ходит по улицам во грехе, и отвергает приказания благочестивого правителя! О Аллах, могучий и великий! О, Повелитель Трех Миров, отчего не поразишь ты ее ударом молнии, дабы все узрели ее участь и содрогнулись!

Затем, внезапно переменив тон, он резко крикнул:

— Схватить ее!

Когда руки чернокожих слуг коснулись ее тела, Заида упала в обморок — в первый и последний раз в жизни.

Она не чувствовала, как ее подняли и пронесли через ворота, через увитые цветами и пахнущие пряностями сады, через коридоры, обрамленные спиральными колоннами из алебастра и золота, а затем в комнату без окон, двери которой были заперты на золотые засовы, украшенные аметистами.

Венецианка пришла в себя на покрытом коврами и подушками полу. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, она внезапно вспомнила все, что с ней случилось. Тихо вскрикнув, она отпрянула, увидев над собой схватившего ее человека. Калиф стоял со сложенными на груди руками и мрачно горящими глазами, которые, казалось, прожигали ее насквозь.

— О Лев Правоверных! — Взмолилась она, пытаясь подняться на колени. — Пощади! Пощади!

Еще не договорив, она уже понимала всю тщетность просьб о пощаде — здесь милосердие было неизвестно. Она стояла на коленях перед самым ужасным из монархов мира, чье имя звучало проклятием в устах христиан, иудеев и правоверных мусульман; человека, который, объявив себя наследником Али, племянника Пророка, был главой шиитского мира, воплощением Божественного Разума для всех шиитов; человека, приказавшего убить всех собак, вырубить лозы и сбросить в Нил весь мед и виноград; человека, который запретил все азартные игры, конфисковал собственность христиан-коптов и подверг собственный народ ужасным пыткам; человека, который считал неподчинение любому из его приказов, сколь бы незначительно оно ни было, самым тяжким из всех возможных грехов. Переодевшись, он бродил ночами по улицам, как когда-то Гарун аль-Рашид, следя за тем, чтобы соблюдались все его указы.

Аль Хаким смотрел на нее немигающим взглядом, и Заида чувствовала, как внутри у нее все сжимается от ужаса.

— Богохульница! — прошипел он. — Орудие шайтана! Дочь сил зла! О Аллах! — внезапно закричал он, воздевая к небу руки в широких рукавах. — Какого наказания заслуживает сей демон? Какой кары, каких ужасных мук будет достаточно, чтобы воздать ей по справедливости? Даруй мне мудрость, о Аллах!