Наутро, собравшись с духом, я, натянутый как струна, после завтрака отправился к ларцу и медленно приподнял его крышку. На дне лежал пергаментный свиток и конверт, скрепленный сургучной печатью. Приподняв его за угол, я перевернул лицевой частью вверх и медленно осмотрел его. На конверте было написано «Моему любимому сыну Николаю». Конверт был скреплен печатью отца, а снизу была небольшая приписка, которая гласила: «Если ты вскроешь этот свиток и ознакомишься с его содержанием, то твоя жизнь приобретет совершенно другой смысл. Ты узнаешь то, что, возможно, было бы лучше не знать» − и размашистая подпись отца. Заинтригованный этим, я отложил в сторону письмо и взял в руки свиток. Он был хорошей выделки, но потемневший и пожелтевший от времени. Явно старинной работы, скрепленный вокруг золотым шнуром, на котором были видны остатки каких-то старинных печатей.

Я стоял перед выбором: или вскрыть свиток и тогда я узнаю то, от чего меня хотели уберечь, или, положив все на место, оставить как есть. Отец представлял мне право выбора. Вполне очевидно, и он, когда-то стоял перед аналогичной проблемой. И судя по письму, сделал свой выбор.

Я решил все-таки дать себе какое-то время, чтобы оценить ситуацию, а затем принять окончательное решение. Сложив все обратно в ларец, я закрыл его. Где-то в течение недели я не подходил к нему. Однако чтобы я ни делал, я постоянно думал об этой тайне, которая чем дальше, тем больше притягивала меня к себе. Сначала я хотел посоветоваться с Алекс, но затем передумал. Потому что вдруг окажись там что-то такое страшное, она не сможет справиться со своими эмоциями и это отразится на ее здоровье и моих детях. В назначенный свыше день я оказался у ларца. Только взяв его в руки, я осознал, что я делаю. Отступать было уже некуда, и я решительно поставил ларец и открыл крышку. Первым я взял конверт, адресованный мне. Взломав сургучную печать, я вытащил белый лист бумаги. Раскрыв его, я стал жадно вглядываться в текст, буквально пожирая его глазами. Он был очень краткий «Мой сын, раз ты читаешь это письмо, значит, пришло твое время взять на себя тот тяжкий груз знаний, которые заключены в этом свитке. Да поможет тебе Всевышний пройти с честью через те испытания, которые выпадут тебе, твоей семье и нашей любимой Державе. Всегда с тобою, твой любящий отец». Внизу стояла размашистая подпись Александра III и дата. Именно дата мне говорила о том, что он уже тогда осознавал грядущие события и протягивал мне руку помощи, понимая то бремя ответственности, которое упадет на мои плечи.

Царь бросил докуренную папиросу в бронзовую пепельницу на письменном столе и замолчал. Затем, привстав, вытащил из портсигара новую, и, разминая ее, задумчиво смотрел в окно, в котором отражались его жена и дети, притихшие в дальнем углу комнаты, возле журнального столика и секретера, на котором, медленно мерцая, горела свеча в ажурном бронзовом подсвечнике. Ни один звук не долетал оттуда, а на противоположной стене мерцали и изгибались различные тени, которые отбрасывал свет свечи. Воск стекал и капал, и именно в этот момент тени подскакивали и колебались в разные стороны, превращаясь в фантастические, то удлиняющиеся, то укорачивающиеся фигуры. Красноватый отблеск свечи отсвечивал и в лицо Николая II. И когда он говорил, увлекшись своими воспоминаниями и переживаниями, периодически наклоняясь, чтобы сбросить пепел в пепельницу, то его лицо как бы приобретало новые черты, то увеличиваясь, то утончаясь, и при этом одна сторона алела от света свечи, а вторая была в тени. И это исполнено какого-то далекого определенного смысла, который улавливался с трудом, постепенно поднимаясь на поверхность, и оттого был почти узнаваем, и в силу этого неприемлем.

Я молча продолжал стоять, внимательно слушая его монолог, который как бы вырывался в виде слов из его изболевшейся души и приобретал очертания реальных вещей, которые стояли перед ним, и он ощущал их не только морально, но и физически. Затянувшись новой порцией дыма от папиросы, он медленно продолжил.

– Затем я взял свиток и замер, ощущая непонятную тяжесть от этого казалось бы, легкого предмета. Но эта тяжесть не была физической, хотя она и давала о себе знать, эта тяжесть была какой-то другой, и даже не тяжесть неизвестного, а тяжесть, я бы сказал, ответственности, о которой говорил в своем письме отец. Вы ведь, очевидно, слышали о предсказании Великого святого земли русской Преподобного Серафима Саровского по поводу нашей династии – династии Романовых? Я ознакомился с ним, и хотя оно вызвало у меня тревогу, я никому об этом ничего не сказал. Мы отслужили благодарственный молебен ему, и я надеялся, что с Божьей помощью все образуется. И если это было известно по слухам определенному кругу людей во дворце, то это новое послание как бы выплыло из далекого прошлого и требовало меня все сильнее и сильнее. В конце концов решившись, я взломал печати и развернул свиток. Передо мною оказался текст, написанный уже поблекшими чернилами, гусиным пером, на старославянском языке. Прочитав его, я медленно опустился в кресло и почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица, которое покрывалось каплями пота, а руки и ноги похолодели. Несколько минут я просидел в оцепенении, не в состоянии шевельнуться, и только сердце гулко билось в груди так, словно я бежал целый день от своры диких собак. Я понял то, о чем предупреждал меня отец, очевидно, знавший эту страшную тайну уже давно. Теперь мне понятно стало и его отношение ко мне и поведение маман, когда она бросала тревожные взгляды на меня в моем, теперь таком далеком детстве.

Он опять замолчал, уставившись в окно, за которым плыла огромная луна, местами приобретавшая багровый оттенок и пробивавшаяся внутрь комнаты своим светом, покрывая то пространство, где находился царь, тонкой багряно-лунной дорожкой, озаряя сидевшую в углу Алекс с детьми, в страхе прижавшимися друг к другу. Не выдержав этой внезапно открывшейся картины, я подошел к окну и резко задернул штору. Царь вздрогнул и недоуменно посмотрел на меня.

– Вдруг нас увидят с улицы часовые и прибегут сюда, − пояснил я в ответ на его недоуменное выражение лица.

Он кивнул головой и медленно затушил папиросу. Я ждал, когда Николай II заговорит, но он молчал, затем неспеша опустился в кресло и стал постукивать провой рукой по крышке письменного стола, продолжая мыслями оставаться где-то далеко, в том времени, о котором он только что говорил. Я сделал еще один шаг к столу, пытаясь поймать его задумчивый взгляд, когда он вдруг, словно очнувшись, поднял голову и посмотрел на меня. Затем медленно произнес:

– Вот такие дела…

Заинтригованный его рассказом, я ждал продолжения, меня интересовало то, что же все-таки было в этом свитке. Не то, чтобы я ничего не знал. Определенные сведения, поступавшие по нашим каналам, имелись, но я хотел услышать их подтверждение из первых уст. И поэтому мысленно, ненавязчиво подталкивал государя к самому главному − раскрытию смысла сообщений, имевшихся в рукописи. Но он умело обходил этот вопрос, косвенно подходя к этой главной теме, и сразу замыкался, боясь произнести вслух эту тайну, которая теперь, как никогда, терзала его.

– Что же случилось дальше? − спросил я его, пытаясь подтолкнуть к продолжению монолога.

– А ничего. Я прочитал свиток и спрятал его на старое место. Писать письмо моим потомкам и передавать рукопись не имело никакого смысла. Я решил, что это навсегда останется со мною. Позже, согласно завещанию, мы с семьей выехали в Гатчину, и я вновь вынул свиток, кратко, опуская многое, пересказал его Алис и детям. Теперь этот ларец находится в нашем багаже. И вы отвечаете за его сохранность.

Недоуменно посмотрев на него, я осторожно спросил:

– Что же было там такого, что заставило вас принять подобное решение?

– Много чего, − ответил государь. − Зная вас как способного молодого человека, преданного делу, одно могу сказать. Если первое сообщение нашего батюшки Серафима Саровского касалось династии Романовых в целом, то второе предсказание касается моей семьи и будущего нашей многострадальной России.