Николай Осипович поморщился от слишком громкого голоса неприятного ему человека.

— Здравствуйте, — неохотно поздоровался он.

Но Турка было трудно сбить с позиции. А позицией его была общительность с людьми, в особенности с влиятельными. Что же касается Николая Осиповича, он был видным писателем и поэтому влиятельным человеком. Турок, громко здороваясь со всеми сидевшими за столом (Таню он назвал «Ла белль Татиана» и вылупился на прелестную девушку масляными глазами), дошел до Альфреда. Тот вскочил с места и, оставив свои щи, вытянулся, выдвинул подбородок. Он щелкнул каблуками, задел стул и с грохотом опрокинул. Надежда Павловна вскрикнула. Альфред бросился поднимать и чуть не сбил с ног Таню; поставил, наконец, стул на ножки, но потерял позицию и пожал руку Турка совсем не по форме, принятой когда-то в Пруссии и перенятой в офицерской среде в ФРГ. Вышло как-то по-штатски. Это огорчило Альфреда, и он как следует не расслышал анекдота, который громко и самоуверенно рассказал Турок по поводу одного случая с упавшим стулом.

— Плохо, — сказал Николай Осипович, и Альфред вздрогнул: он принял замечание на свой счет, но оно относилось к рассказанному анекдоту.

Турок ничуть не смутился и, усевшись за стол, принялся рассказывать новый анекдот — о человеке, который перепутал анекдоты.

— Значит, Альфред? — обратился к племяннику Николай Осипович.

Альфред пустился было в пространные объяснения, почему и при каких обстоятельствах он переменил имя Антон на Альфред, но Николай Осипович отмахнулся.

— Нет, вы расскажите лучше, чем вы живете? — спросил он, с интересом рассматривая этого человека, попавшего как будто с другой планеты.

Альфред отвечал, потупив глаза, что живет на жалованье, получаемое в банке.

— Нет, нет, вы меня не поняли! — живо прервал его Николай. Осипович. — Я спрашиваю, чем душа ваша жива? Чего хотите, на что надеетесь?

— Папа спрашивает, в чем заключается ваша идеология, — пояснила, фыркнув, Таня. Она уже не могла без смеха смотреть на своего «кузена», который по дороге сюда в вагоне электрички успел объясниться ей в любви и при том в старомодных выражениях. Он ей между прочим тогда сказал: «Глядя в ваши бездонные глаза, у меня на сердце что-то тает…» А Таня ему ответила: «Это неграмотно, вроде записи в чеховской жалобной книге: „Подъезжая к сией станции, у меня слетела шляпа“». Альфред ее не понял и решил, что она просто кокетничает.

— Таня! — с упреком сказала Надежда Павловна. Она никак не могла прийти в себя от признания Тани, что та «порвала с этим губастым дураком». Матери хотелось излить свои чувства мужу, но ее останавливало, во-первых, присутствие людей, а во-вторых, она хорошо помнила, что Николай Осипович с грустью принял сообщение о предстоящем замужестве дочери. Пожалуй, он теперь обрадуется.

Альфред услышал слово «идеология» и оживился. Он должен выполнить поручение Кнаббе! И тем более, что рыба сама клюет! Вы хотите идеологию? Пожалуйте! Альфред Семенофф (именно офф, не ов!) еще вам покажет, где зимуют… Кто? Олени? Моржи? Раки!.. Какие странные здесь поговорки.

— У нас во всем наблюдается прогресс, — важно сказал Альфред. У него сильно билось сердце, он опасался оказаться не на высоте и лихорадочно припоминал наставления Кнаббе. — В коммунизм никто не верит, мы знаем, что и вы разочаровались в навязываемой вам… идеологии.

Это слово Альфред произнес не без труда; на своей второй родине он его не слышал ни от родителей, ни от друзей из эмиграции. Там больше говорили о разных средствах разбогатеть.

— Ах, вот как? — с серьезным видом переспросил Николай Осипович. — Мы разочаровались? Это кто же вам сказал?

Альфред вежливо выждал, не скажет ли что-нибудь еще этот осанистый старик, невольно вызывавший уважение, но так как продолжения не последовало, он со всей доступной ему твердостью сказал:

— Некоторые ваши русские коллеги сами высказывались в европейской печати в том смысле, что надо пересмотреть устаревшие взгляды. И кроме того, я слыхал, что и в вашей печати появились книги о том же. Откровенно говоря, дорогой дядя, советская интеллигенция стала на другие позиции!

Альфред остался очень доволен своей речью, которую он вызубрил еще в Берлине.

Сам Альфред не мог бы так гладко построить фразы, к тому же он сам не читал ни «европейской печати», ни вновь появившихся на советском книжном рынке книг. Но это было неважно.

Видно, Николай Осипович принял произнесенный спич за чистую монету. Он как-то странно выпрямился и, заметив, что Таня покраснела и собирается возражать кузену, остановил ее.

— Нет уж, — сказал он сдавленным голосом, — разреши мне. Дорогой племянник, — обратился он к Альфреду, тотчас изобразившему на своем лице внимание и почтительность, — как говорится в хороших старых книгах, я не могу переломить хлеб вместе с врагом своим. А вы — мой враг, слабенький, неумный, невежественный, но все же враг. Я не знаю, кто именно накачал вас этой ядовитой водичкой, но не сомневаюсь, что вы поете с чужого голоса и неспроста. В общем… Сидели вы у себя в богоспасаемом Западном Берлине и продолжали бы сидеть. Честь имею.

Николай Осипович отодвинул стул и вышел из-за стола, так и не доев котлеты а-ля Палкин.

Вслед поспешила обеспокоенная Надежда Павловна, а за ней и Танечка, метнув в кузена испепеляющий взгляд.

Альфред съежился и чуть не заплакал. Выходит, он только рассердил дядю и тетю и восстановил против себя кузину. Это было особенно грустно, если принять во внимание, что приезжий стал питать к ней теплое чувство, подогреваемое явно солидным положением ее родителей. Он уже прикидывал в уме, принято ли в этой стране давать приданое за невестой, — и вдруг такая катастрофа. И что он особенного сказал? Совершенно невинную фразу. Нет, видно, они здесь и в самом деле фанатики и… как это? Схоластики? Нет, догматики. В общем, коммунисты. Но неужели и это юное и привлекательное создание тоже принадлежит к их числу и готово испепелить западноевропейскую культуру, силой насадив коммунизм в тихой и уютной Западной Германии? Но тогда будет закрыт банк, в котором служит Альфред. Откуда же он будет черпать средства для оплаты пансиона, стирки белья и посещения благопристойного публичного дома?!

Альфред готов был прийти в отчаяние, когда вдруг раздался приглушенный хриплый бас этого странного черномазого господина, подсевшего к их столу. Кажется, он тоже советский писатель. Как бы этот попросту не прибил его! Альфред с тревогой посмотрел на своего визави, но у того был самый добродушный вид, исключающий опасность неожиданной агрессии. Турок наклонился через стол и по возможности тихо, но крайне дружелюбно сказал:.

— А вы очень интересно говорили. Неужели это правда, что там у вас считают наше дело проигранным? — Он зашептал еще тише: — Расскажите о последних заграничных новостях.

— Крохотные радио-транзисторы, — сказал Альфред, но его собеседник отмахнулся:

— Нет, не о технике, а об идеях. Вы, я вижу, в курсе.

— О да, — важно ответил Альфред, снова ощущая почву под ногами.

— Ну, например, — торопясь и волнуясь продолжал Турок, — как у вас вопросы секса? Освещаются в литературе? — Да, поотстали мы маненько, — вздохнул он с сожалением и помахал приветливо ручкой проходившему мимо пожилому грузному человеку.

— Кто это? — спросил Альфред довольно развязно. Он почувствовал себя с Турком гораздо свободнее, чем со своими родственниками, так нелюбезно оставившими его за столом из-за пустяковой фразы.

— Это…

Турок назвал короткую, звучащую не то на немецкий, не то на польский лад фамилию известного советского писателя, чья книга о сражении под Москвой заставляет сильнее биться тысячи советских сердец.

— Немец? — спросил с приятным удивлением Альфред, но Турок отрицательно покачал головой.

— Русский, — сказал он, — а что касается его книги… Так себе, «гром победы, раздавайся». Я не очень люблю этот вид литературы. Слушайте, не хотите ли поехать на моей машине в Москву? Я через час еду. Надо перекантоваться на другой Дом творчества, здесь я уже пожил три месяца. На это у меня уйдет дней пять, а пока пошляемся по Москве, побываем на выставках, я познакомлю вас кое с кем из девочек.