Тяжелое у Саши было послушание. Очень и очень тяжелое. Но он не горевал. Он знал, что его на это дело поставил сам Преподобный Сергий. Поэтому он и не роптал и тем более не отчаивался. Награды себе он здесь, на земле, не ожидал. Да ему ничего и не надо было. Радость его была вся в Боге, в молитве, в послушании. Если у него выпадала свободная минутка, он читал духовные книги. Читал жития святых — это было его самое любимое чтение. Бывало, сидит на скамеечке, сожмется весь в комочек, ничего и никого не видит и читает, читает…

Роста он был невысокого, даже ниже среднего. Сложения плотного. Крепкий он был телом. Иначе, с плохим здоровьем, такое послушание не вынести. Одежда у него всегда была ветхая, плохонькая. Сапоги слишком большие. Ходил он как-то по-особому, совсем не как другие. Шмыгал сапогами, задевал за углы, камни. Вот от этого обувь у него всегда была рваная. «Саша, да у тебя сапог-то каши просит», — скажет, улыбаясь, встречный брат. Саша и виду не подает. Тихонечко поклонится — и пошел дальше.

Года через два по приходе Саши в монастырь ему дали рясофор. Сильно радовался он этому. Старец его, которого Саша особенно любил, благословил ему эту новую одежду, окропил святою водичкой, прочитал особую молитву и обрядил его в рясофор. Чудно и неловко ему было вначале ходить в рясофоре. Особенно клобук налезал ему на глаза, и он не мог видеть, что творится вокруг. А ряска сильно мешала широкими своими рукавами. Когда он продавал свечи или просфоры, то длинные и широкие рукава так мешали Саше, что он прямо не знал, что с ними сделать. А мешали они вот как. Достанет, например, Саша просфорочку, положит ее на ящик, а сам потянется за свечкой, вот тут рукав и заденет за просфорочку, и она полетит вниз. Надо искать. А там, внизу, темно, надо свечку зажигать. Но потом Саша привык и к широким рукавам, и к клобуку. Он просто делал. Когда, например, видел, что народ, как волны, прибывает, прибывает, он снимал свою рясу с длинными и широкими рукавами, снимал клобук и в одном подрясничке работал.

Но бывало и так, что в храме совсем нет народа. Совсем не берут ни свеч, ни просфор. Тогда Саша успокаивался и внимательно-внимательно слушал службу. Он отдыхал и душой, и телом. Но так бывало редко, вечерами в будние дни.

Однажды случилось совсем неожиданное, страшное. Шла торжественная всенощная. Народу был полон собор. Стояло жаркое лето, и хотя собор был каменный и большой, но все же духота была необыкновенная. Вдруг сзади раздался сильный крик — и замолк. На мгновение многие оглянулись. Но все было спокойно.

Только стоявшие около ящика увидели, как Саша взмахнул руками и… рухнул на пол. Он был… нет, не мертв, но в глубоком обмороке. Будто мертв. Совсем недвижим. Его укрыли. Он полежал около получаса и встал как ни в чем не бывало. Только яркая бледность оставалась на его юном лице.

Это происшествие вызвало беспокойство у настоятеля монастыря, и он, разузнав адрес матери, описал ей происшествие с Сашей. К великому огорчению всех, оказалось, что Саша — припадочный с младенческих лет, что с ним это бывало и раньше. Мать пыталась лечить Сашу, но врачи отказались, потому что болезнь была непонятной и душевной. Настоятель предлагал маме взять Сашу домой, но она сказала, что сын дома месяца не проживет, умрет от скуки и болезни. Тогда оставалось разгрузить Сашу от трудной работы за ящиком, что настоятель и сделал.

Однако Саша так привык к своему послушанию, что не переставал приходить по-прежнему за ящик, и когда его силой выводили оттуда, он горько плакал. И плакал так сильно, что настоятель стал опасаться за благополучный исход. Припадки участились. Саша стал падать и во дворе, и в трапезе, и везде. Обращались к врачам не один раз. Возили Сашу в больницу. Вызывали врача на дом. Врачи не смогли помочь. Улучшения не было.

Наступил Великий пост 1955 г. На улице заметно потеплело. Природа пробуждалась к жизни. Солнышко стало ласковее смотреть на землю. Саша повеселел. Болезни как не бывало. Туча задумчивости, хмурости сошла с лица Саши. Он стал разговорчив, общителен, даже ласков с братией монастыря и с народом, когда продавал просфорочки и свечи за ящиком. Но что-то новое появилось в его лице. Все стали это замечать. Не то грусть какая, не то робость, не то луч радости какой-то. Словом, новые, никому не ведомые чувства стали охватывать его душу. Он заметно возмужал, стал серьезным, торжественно-задумчивым. И как-то по-особому стал здороваться с братией. Раньше, бывало, встретится с кем, поклонится молча. Ни слова. И даже в лице не изменится. А теперь при встрече как-то мягко улыбнется — и вдруг, будто тучка темная найдет на его лицо, остепенится и чуть не заплачет… Заметили, что он чаще, чем раньше, стал плакать. То за ящиком призадумается, склонит головку и… заплачет; то на клиросе (где он бывал весьма редко) прослезится, но быстро оправится; а более всего — в своей келии. Брат, с которым он жил, стал часто видеть его плачущим. Особенно когда они вместе читали правило и вечерние молитвы. Как-то Саша даже проговорился своему собрату: «Что же мне, брат, оставить тебе на память?..» — и сразу замял свой разговор, перевел на другое. Да, заметно было, что Саша готовился к чему-то важному, серьезному, решающему…

Святой Великий пост, как тихая полноводная река, шел к концу. Святая обитель Сергиева готовилась к встрече Великой Светлой Пасхи. Заметно было везде оживление. В храмах чистили подсвечники, мыли полы и натирали их опилками. В алтаре тоже приводили в должный идеальный порядок священные предметы, утварь. На дворе послушники в длинных и рваных подрясниках красили зеленой краской железные ограды. И Саша кое-что прибрал за своим ящиком. Ну, например, заточил красиво карандаши, которыми старушки пишут свои записочки о здравии или за упокой. Еще он привел в порядок свечи, поправил их по-праздничному. Они теперь ровно и красиво лежали на своих местах. Собрал в углу бумажки, которых была всегда куча, и вынес их из храма. Да и у себя в одежде он кое-что исправил. Например, зашил дырочки на ряске, сапоги подбил гвоздями, так что большой дыры не стало. Ну, и еще кое-что уладил.

Канун праздника Благовещения. Это зарница Святой Пасхи, первые тихие лучи пасхального настроения. Благовещение. Архангел Гавриил с неба принес благую весть Деве Марии о рождении от Нее Спасителя, Сына Божия. Мы не знаем тайн Божиих… Сколько их, нераскрытых, ведомых Одному Богу! Сколько их, этих тайн, совершается и теперь в нашей жизни, в судьбе каждого из нас! Сколько этих тайн! Мы не знаем: может быть, в канун Благовещения и к Саше прилетал ангел с неба, чтобы возвестить ему радость… Он об этом никому не говорил, ни с кем не делился. Да и разве о таких вещах говорят? Ведь это тайна Божия…

В канун Благовещения, утром, часов в восемь, Сашу нашли мертвым… Его ждали в храм на послушание — нет. Искали в храме, во дворе — нет. Пошли в его келию. Постучались, сотворили молитву — ответа не было. Дверь была не заперта. Открыли… Он лежит бочком на койке. «Саша, вставай! Скорее, Саша!». Ответа не было. Один из двух пришедших братьев подошел ближе к койке. Какой-то страх охватил все его существо. «Саша!» Саша лежал недвижим. Подошел другой. Посмотрел в лицо — спокойное, тихое, как будто он заснул. «Ну, Сашка, вставай же, ждут тебя в храме». Один, посмелее, взял его за голову, стал трепать потихоньку. Саша не просыпался. Вдруг страшная мысль осенила их обоих. Умер? Боже мой, неужели умер Саша? Да, послушник Александр, по прозвищу «свечник», был мертв… Смерть неожиданно постигла его в канун праздника Благовещения. Ангел смерти незримо взял его святую душу и восхитил в небеса. Взмыл, как молния, к Престолу Божию, туда, где вечно горят свечи сиянием неизреченным, где поют ангельские дивные голоса, где радость веселит сердце блаженством неизглаголанным…

Тихо мерцает лампадочка, освещая кроткий образ Богоматери… Тот образ, который так любил при своей краткой земной жизни Саша. Тихо горит свеча в руке брата, который читает Псалтирь по усопшему. Мерно и трогательно звучит в убогой монашеской келии голос: «Блажени непорочнии в путь, ходящии в законе Господни. Блажени испытающии свидения Его, всем сердцем взыщут Его…» (Пс.118, 1–2). «Боже Ты мой! — молнией врывается мысль. — Какая же краткая жизнь человеческая; человек, как трава… Только вчера Саша ходил, трудился, молился, переживал, а вот теперь… Ничего ему не надо. Все осталось здесь. Как он любил вот эти иконки, что украшают его келию! И они остались. Собирал, устраивал, хлопотал… А сейчас тихо-тихо лежит, успокоился навеки. Что наша жизнь? Господи, Господи, упокой душу его в месте светле, в месте злачне… а здесь он мучился, страдал, болел — неужели и там?! Нет, Господи, не надо, упокой его. Он так мало жил, больше переживал, молился Тебе, и Ты, Господи, его утешал… Он по зову сердца пришел в эту святую обитель, чтобы Тебе послужить, Господи…».