— Телевизор сегодня небось не смотрела? — возмущенно спросила старушка, проходя вслед за дочерью в гостиную. — В мире черт знает что делается! Наводнение в Европе. А в Америке — пожары. Цены на нефть растут. Иранцы хотят атомную бомбу сделать, —сообщила она, расхаживая по комнате— Ходорковский варежки шить отказывается, да еще чай пьет неправильно. У нас горячую воду отключили, — выпалила все новости сразу.

Александра осторожно опустилась в кресло. Начало беседы настораживало масштабом охвата тем.

— Этот, как его… домовой… — продолжила маман.

— Домоуправ? — решила уточнить Александра.

— Не перебивай меня! — возмутилась мама, останавливаясь перед ней и явно собираясь с мыслями. — Вот, сбила меня… Да, сегодня ездила в «собес». В телеге так дуло из окна… ухо теперь болит.

— Мам, — осторожно поинтересовалась Александра, — «телега» — это, наверное, автобус?

— Какая телега?! С ума сошла совсем? Я про автобус говорю, а ты что?! Да, кстати, сегодня взяла кругленькое, которое ты в прошлый раз привезла. Ты хвалила, между прочим, — заметила ехидно, — я думала, и правда — ничего. Ужас какой-то! Не покупай мне больше, — обиженно поджала узкие губы.

— Чего не покупать? Ты о чем, мамочка? — Александра напряглась, пытаясь сообразить, о чем идет речь.

— Что ты грубишь? — возмутилась маман. — Почему ты так со мной говоришь? Я тебе кто, козел… этого… как его… барабанщика?

— Мам, ну, что ты… при чем здесь козел? Я спросила — что за «кругленькое» я не должна тебе покупать? Арбуз?

— Ка-акой арбуз?! — мамуля перешла на повышенный тон. — Ты еще и арбуз мне притащишь? — она уперлась руками в бока. — Еще не хватало!— притопнула ногой.— Арбузы осенью бывают, а сейчас… — осеклась, бросив взгляд в окно на небо, затянутое набухшими от воды тучами. — Мало мне этого… кругленького… так еще и арбуз! Тащишь, чего самой не надо! И еще оскорбляешь!

— Мам, ну, что ты, милая? Как я могу тебя оскорблять? Не придумывай, — Александра поднялась с кресла и попыталась обнять мать.

— Я, по-твоему, вру? — старушка с неожиданной силой оттолкнула ее.— Что ты со мной, как с идиоткой, разговариваешь? И еще это… кругленькое… оно меня из себя выводит.

— Мам, да о чем ты? С этим что делают, ну, с «кругленьким»? — самым ласковым голосом спросила Александра, снова садясь в кресло.

— Ну-у, дорогая…. — мать перешла на зловещий шепот. — Ты мне эту дребедень принесла, потому что не знала, что с этим печеньем делать? Конечно, лучше мне принести, чем в помойку! — ее лицо исказила брезгливая гримаса. — Грязное какое-то…

— А-а. Печенье! — Александра облегченно вздохнула. — Это не грязь, мамочка. Это — шоколад. И зря ты так — оно очень даже вкусное.

— У тебя всегда со вкусом что-то было, — старушка строго посмотрела поверх очков и, наконец, села на диван, покрытый стареньким клетчатым пледом. — С детства. Помню, увидела в деревне корову, у которой разглядела несчастные глаза, и заявила, что не будешь есть мяса! Еще икру не ела. Говорила, что из нее рыбки могут… это, как его… вылупиться. Помнишь, — по ее лицу скользнула улыбка — всю банку икры этой… синей… тьфу, красной… в таз с водой выложила? И ждала, когда рыбки появятся? Ты всегда была сума…. сума…сбродкой! — выкрутилась маман. — Кстати, я надеюсь, у тебя хватит ума не жениться на подростке?

— Господи, каком подростке?! Ма-а-ам?.. — почти простонала Александра, попытавшись погладить мать по худенькому плечику.

— Да все ж с ума посходили! — старушка отдернула плечо. — Телевизор что ли не смотришь? Все старухи эстрадные женятся теперь на подростках. Лет на двадцать моложе. Одна вон дура белобрысая еще и родила от своего. Посмотрели бы на себя, коровы… всем понятно, что это — адольфы…тьфу… как их… аль…

— …альфонсы, — подсказала Александра.

— Ну, я и говорю, аль-фонсы! Слушай меня, не перебивай! А Блэр — молоде-ец! — протянула она с восхищением.

— Блэр? Почему молодец?

— Не испугался террористов. Они его с женой убить хотели, а он говорит: не боимся мы вас! В смысле — их. Ох, — мать тяжело вздохнула, — лучше бы Буша… Дурак дураком. Страна б спасибо сказала.

— Чья? — уточнила Александра. — Америка или Ирак?

— Наша — тоже! — решительно произнесла старушка и поднялась с дивана. — Все. Пойду на кухню чайник поставлю. И тебе — пора. А то скоро по телевизору передача начнется. Как ее там называют… «Под грефом секретно».

— Ты имеешь в виду «под грифом»? — попробовала уточнить Александра.

— Ты что? — снова возмутилась мама. — Гриф — это птица! — сказав это, для большей ясности она даже помахала руками. — А Греф, — задумалась, — студент-второгодник, который на каждом заседании этих… министров… будто зачет сдает по учебнику, который только ночью прочитал. Не до конца. Мямлит чего-то, мямлит. Да-а… Вступить все куда-то хочет. В какую-то организацию… торговую. Ох, Сталина на него нет… — сказав это, она решительно направилась в сторону кухни.

Старый, ставший слишком большим халатик грустно топорщился на спине…

Через час, приготовив матери обед и перемыв посуду, Александра села в машину, завела двигатель, но с места не тронулась. Сидела, откинув голову на подголовник. Вспомнилось, как давно, лет двадцать назад мама задумчиво сказала, глядя на свое отражение в зеркале: «Тяжело стареть. Во сне всегда вижу себя молодой и красивой. Как раньше. А красивой — стареть еще тяжелее».

У Александры защемило сердце, оттого, что вспомнила себя маленькой девочкой, той, которая однажды, пробудившись от страшного — самого страшного! — сна, примчалась посреди ночи к маме с криком: «Мамочка, миленькая, ну, скажи, скажи, что ты никогда не умрешь! Никогда! Ну, скажи! Мамочка! Миленькая…»

Быстрым движением смахнула вдруг навернувшиеся слезы и набрала номер на мобильнике.

— Мам!

— Алло! Кто это? Ты? Что случилось?!

— Да ничего. Просто… просто хотела сказать, что я очень-очень тебя люблю. Очень.

— Я знаю, милая… Ты у меня очень хорошая девочка… Но кругленькое больше не приноси.

До дома Александра доехала быстро, минут за двадцать, несмотря на пробку, уже нараставшую грозовой тучей у Триумфальной арки на Кутузовском. Номер с тремя буквами «А», прикрепленный на ее новую машину по звонку Кузи кому-то из милицейского начальства, позволял ехать даже по резервной полосе, пока еще свободной от вереницы надменных «дискотечных» машин с подлинными и фальшивыми мигалками, номерами с триколором, синими милицейскими, тремя буквами «А», «О», «С», неприлично-таинственными «ЕКХ», да и просто защищенных от необходимости соблюдать правила дорожного движения спецталонами, служебными удостоверениями и членством в разных общественных организациях при силовых и околосиловых структурах, пассажиры которых, в отличие от обычных граждан, всегда опаздывали. Утром — на ответственную службу, вечером — на заслуженный отдых. Но всегда по неотложным государственным или, как минимум, служебным делам, куда более важным, чем своевременный приезд машины скорой помощи к больному или доставка роженицы в роддом, не говоря уже о пожарах, к которым Москве со стародавних времен, как известно, не привыкать. Езда по правилам в общем потоке машин была для носителей власти и денег проявлением заурядности, а заурядными выглядеть они не хотели. Ни перед кем, в том числе, друг перед другом, точнее, недруг перед недругом.

Александру забавляли редкие и всегда почти бесплодные попытки некоторых безрассудных государственных мужей что-то административно реформировать в бюрократической системе, кого-то сократить, или в чем-то ограничить. Как в сказке, на месте отрубленной головы вырастали три новые. Ветряные мельницы, после очередной отчаянной атаки, небрежно стряхнув с мощных крыльев безрассудных смельчаков, продолжали невозмутимо крутиться, а государевых слуг и их приближенных становилось все больше: они плодились как раковые клетки вместе с должностными привилегиями, главными из которых, наряду с внешними атрибутами власти и избранности, была возможность распределять и ограничивать. Причем совершенно безнаказанно. Именно право «делить и не пущать» порождало неотвратимую денежную благодарность со стороны тех особо доверенных лиц, которым щедро перепадали государственные блага и возможности. Удобное для чиновников государство крепло день ото дня, вместе с ростом мировых цен на нефть и газ. Ну, а всегда неожиданные морозы и прочие природные и техногенные катаклизмы вызывали беспокойство разве что у членов корчившегося в предродовых муках сознательного гражданского общества, согревавших себя в вымерзающих многоэтажках горячащими сообщениями об очередном повышении стоимости коммунальных услуг, а заодно и горячительными напитками с подлинными и поддельными акцизными марками, а то и вовсе без таковых.