1 июля 1941 года на Стрелецкой площади, во Львове, задержались немецкие автомашины. С одной из них соскочил офицер и, остановив подростка Яцека Вильчура, спросил у него по-украински, как проехать на улицу Чвартаков? Мальчик проводил машину на эту улицу, к дому, занятому военными. Как позже оказалось, в нем располагалось одно из подразделений батальона «Нахтигаль», солдат которого население стало называть «пташниками», потому что на их машинах и мотоциклах были нарисованы силуэты птиц. После того как Яцек Вильчур выполнил функции поводыря, офицер дал ему пачку сигарет, полбуханки хлеба и приказал немного подождать и не уходить. Вскоре он вернулся с другими солдатами, «среди которых было два штатских. Когда у одного распахнулся пиджак, заметил кобуру с пистолетом. Осматривали меня некоторое время, а потом один из штатских спросил, нет ли у меня желания заработать. Когда ответил утвердительно, он спросил меня, умею ли чистить одежду, заметать и держать язык за зубами? Ответил, что умею это делать».

Дело в том, что сразу же после захвата Львова немецкими войсками Яцек Вильчур оказался на улице. Тяжелая болезнь отца возложила на плечи шестнадцатилетнего подростка тяжесть содержания целой семьи — родителей и двух младших братьев. Пропитание давала улица: мелкие кражи у немцев, случайные заработки, временами даже отбросы со свалки.

Так Яцек Вильчур, будущий журналист, живущий сейчас в Варшаве, стал работать в казармах батальона «Нахтигаль» и невольно сделался свидетелем многих злодеяний «пташников». В 1961 году в Варшаве вышла первая книжечка Вильчура — дневник оккупационных лет «На небо нельзя сразу», выдержки из которой мы приводим, а вслед за ней интересная документальная книжка «Армира не вернется в Италию», о судьбе итальянского экспедиционного корпуса, почти целиком уничтоженного гитлеровцами на землях Западной Украины и Польши.

Приводим выдержки из дневника Вильчура за 3— 4 июля 1941 года:

«Спали мы сегодня с Крыськом (ровесник Вильчура, которого он взял себе в помощь) в котельной, когда на рассвете приехали «пташники» в немецких мундирах. У нас сегодня было много работы с Крыштофом, потому что сапоги солдат были запачканы глиной, грязью и даже экскрементами. У нескольких на штанах была кровь... Один из солдат стирал под краном носовой платок, весь забрызганный кровью. Также и автомашины их были в грязи и глине. Мы чистили сапоги от шести до девяти утра, а потом подметали двор. В этот день мы заработали много хлеба, швейцарского сыра и топленого сала — смальца. Нам не дают деньги за работу, только продукты... Все заработанное отнес домой. Буханку хлеба съели сразу, а остатки, то есть корки и недоеденные куски, мама поставила в печку на сухари...

Сегодня солдаты выехали поздно вечером, и я видел, как они готовили оружие. Мы уже знаем наверное, что они принимают участие в расстрелах. Возвратившись, привезли с собой две автомашины, нагруженные штатскими костюмами, ботинками, очками и портфелями. Кроме того, в машинах было несколько чемоданов. Все эти вещи внесли в большую комнату на первом этаже и приказали нам чистить их... Младший офицер приказал нам обстоятельно осматривать все карманы и все их содержимое складывать в чемодан. Машины вернулись с Вульки, потому что солдаты проклинали подъезды к этой части города».

Изучая мировую прессу послевоенного периода, а в том числе и различные эмигрантские издания, я обнаружил совершенно неожиданно в 45—47-м номерах издающегося в Лондоне польского эмиграционного листка «Ожел бялы» за 1948 год большой материал К. Лянцкоронской: «Немцы во Львове», проливающий новый, свет на события той страшной июльской ночи 1941 года, когда прогремели немецкие залпы в лощинах Вулецких холмов.

Автора воспоминаний можно считать более чем беспристрастным свидетелем. Польская аристократка, по матери немка, ассистентка университета, она стала в дни войны сотрудницей польского комитета помощи, который возглавлял председатель главного опекунского совета Адам Роникер.

Вступая в контакт с гитлеровцами, эта благотворительная организация пробовала оказывать помощь заключенным в тюрьмах.

По просьбе краковской профессуры, прибыв во Львов в сентябре 1941 года, Лянцкоронская безуспешно пыталась отыскать следы исчезнувших ученых Львова.

Затем по поручению главного опекунского совета она прибыла в Станислав, откуда недавно ушли венгерские части и вся власть перешла к гитлеровцам. Сразу же после ухода венгерских войск таким же таинственным способом, как и во Львове, была арестована и таинственно исчезла значительная часть интеллигенции Станислава — около двухсот пятидесяти человек. Это были учителя средних школ (вспомните выкрики немецкого офицера в бурсе Абрагамовичей по адресу Кетти Демкив: «Учительница? Марш под стенку!»), инженеры, врачи, агрономы — преимущественно польской национальности. Был среди захваченных и директор госпиталя, известный хирург Ян Кохай, не только не сочувствовавший Советской власти, но, наоборот, совершивший в дни войны поступок, обличающий его как человека, симпатизирующего немцам.

Над советским еще Станиславом советская зенитная артиллерия сбила немецкий самолет. Раненые летчики спустились на парашютах и попали под опеку Яна Кохая. По словам К. Лянцкоронской, он якобы тайно их оперировал и лечил, скрывая это от советских властей, за что позже получил благодарность от командования военно-воздушных сил Германии.

Но и эта бумага не спасла его от последующего ареста.

Стараясь выяснить, как можно помочь заключенным, думая, что Станиславская интеллигенция еще жива, К. Лянцкоронская в январе 1942 года посетила Станиславского прокурора Роттера. Все население называло его «пьяным прокурором». И на этот раз он принял Лянцкоронскую пошатываясь, пьяный. В разговоре он подтвердил то, о чем было известно раньше. Из двух тюрем Станислава только одна подчинялась Роттеру. Другой, большей, всецело ведал шеф Станиславского гестапо Ганс Крюгер. Этот немец наводил ужас на жителей Станислава с первых же дней его появления в городе.

Роттер сообщил Лянцкоронской, что в подвластной ему тюрьме есть всего несколько поляков — уголовных преступников.

«Значит, все политические узники в другой тюрьме?» — спросила Лянцкоронская.

«Какие «все»? Что это значит «все»?» — настороженно спросил Роттер, заметно трезвея.

«Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего, двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после».

«Много заключенных имеет, наверное, Крюгер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты».

«Чувствовала,— вспоминает Лянцкоронская,— что прокурор не говорит всего, о чем думает, и понимала, что в связи с его сильным опьянением из него можно вытянуть больше».

«Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков»,— продолжала Лянцкоронская.

Молчание.

«Там есть очень мало людей»,— проронил наконец Роттер.

«Так вот я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?»

Прокурор встал, слегка пошатнулся, оперся о кресло и перегнулся через его спинку.

«Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно.— Я, я, тот,— повторил он...— Крюгер хат зи эршос-сен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейнен штаатсанвальд ист?..» (Все они уже мертвы. Да, да, мертвы. Крюгер их расстрелял, прежде чем я прибыл сюда. Самовольно, без суда. Вы знаете, что это значит для прокурора?)

Тем не менее, несмотря на этот истерический вы-крик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо и даже по телефону заказал у него водку.

Гестапо помещалось в Станиславе ка улице Билинского, переименованной в Штрассе дер полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых