Вот такая история… Каждый раз, когда на заставу прибывает молодое пополнение, я специально привожу их к этому плато. Солдаты молча смотрят на него — кажется, обычное, ничем не приметное, в горах таких много… Но любой клочок земли на границе внезапно может стать местом схватки с врагом. Об этом нужно помнить…

В августе мне позвонил Генка. Событие это само по себе значительное. Когда-то мы были друзьями детства, потом отрочества, а потом… Потом вдруг что-то произошло: из уймы наших общих забот и увлечений каждый выбрал одно, отдался ему до конца, и это почему-то сделало нас чужими. Я часто думал: почему? При встречах мы чувствовали себя неуютно, говорили ненужные, глупые слова… Может быть, потому, что каждый из нас был свидетелем становления личности другого, знал его слабости, терзания и порывы, а сейчас — мы твердо стояли на своем пути, отвоевали у жизни какие-то позиции, в глазах окружающих были людьми определенного положения, и нам неудобно было помнить, что кто-то знает все о наших истоках, знает, с чего мы начинали, к чему стремились, — и теперь видит: кем мы стали, к чему в конце концов пришли…

— Привет, пан офицер! — радостно закричал в трубку Генка.

— Здравствуй, пан поэт! — в тон ему ответил я.

— Наконец тебя поймал! Все время в командировках… Наверно, уже ракушками оброс?.. — И, не дожидаясь моего ответа, Генка вкрадчиво произнес: — Слушай, старик, знаешь, что я придумал? Поехали в Гурзуф? Возьмем с собой Толика, плюнем на все — и поедем…

Я не знал, на что собирается плюнуть Генка. Я хотел сказать, что по графику мой отпуск в декабре, что я опять поругался с женой… Но вдруг, совершенно неожиданно, памятью чувств — мгновенной и яркой — я вспомнил, как мы втроем: Генка, я и Толик — это третий «мушкетер» из нашей детской компании — каждое лето ездили на каникулы в Гурзуф. В те времена Крым еще не был так популярен. Мы находили дикие пляжи, заплывали далеко в море, валялись на круглых, похожих на спины бегемотов, валунах, читали, спорили, ругались… Одним словом — росли и самоутверждались. Сколько раз, приближаясь к берегу после очередного заплыва, мы ахали и удивлялись этому крошечному кусочку земли, который здесь круто поднимался горами вверх, образуя — вместе с морем — некое подобие зеленого пакетика, казалось, он старается завернуть, упрятать от всего мира маленькую скалистую бухточку нашей юности…

Я вспомнил Большую гурзуфскую скалу, на которой на спор просидел целые сутки. На вершине ее собирались ветры всего побережья. В обед сюда прилетали пряные ароматы борща, к вечеру сизые дымки многочисленных мангалов сливались в один могучий поток ржавого шашлычного запаха… А я сидел на скале с буханкой черного хлеба и утром с высоты увидел такой рассвет!

Даже после моего корявого описания Генка не выдержал, взял шерстяное одеяло и полез ночевать на этот крошечный гранитный островок, повисший между небом и морем.

Но Генка все равно проспал: чтобы увидеть мой рассвет, нужно было всю ночь дрожать от холода…

Я вспомнил, как начал нырять. Как застрял в подводном гроте и, задыхаясь, вырвался на поверхность весь изрезанный и исцарапанный…

Многое вспомнил я в эту короткую телефонную паузу. А Генка ждал, молчал, и тишина в трубке шуршала морским прибоем.

— Ладно, — наконец сказал я. — Давай попробуем…

Мы встретились на Курском вокзале. Толик — полысел, Генка — потолстел, а я… И, словно перехватив мой взгляд, Генка восторженно завопил:

— Ну, ты побурел, мужик! Хорош! Хорош!.. Слушай, нам нужно общнуться! Давно хочу написать что-нибудь этакое… И название подходящее уже есть — «Монолог водолаза»! Здорово?

— Лихо! — сказал я.

— Оригинально! — отметил Толик.

И мы громко заржали, спугнув с перрона стайку воробьев.

Поезд тронулся… Мы сидели в коробочке купе и напряженно глядели друг на друга. Попытались поговорить о делах, но ничего не вышло.

Генка не любил рассказывать о своем творчестве. Он писал стихи для детей, многие из них стали популярными песенками, их с удовольствием распевали. В общем, это была известность. Но Генка стыдился своей деятельности… И я понимал почему. Я хорошо помню его юношеские стихи. Генка болезненно воспринимал мир. И образы его творений напоминали капли яда. Они медленно отравляли душу, но в то же время была в них какая-то необъяснимая прелесть. Прочитав их однажды, человек, как наркоман, в тяжкие минуты снова тянулся к ним и находил облегчение… Ясное дело, что такие стихи никто не печатал. Генка долго мотался по редакциям… Наконец кто-то дал ему дельный совет, и, блестяще владея техникой версификации, он покорил «легкий жанр». Жизнь его стала спокойнее, обеспеченнее, но… Я много раз замечал, когда мы с Генкой входили в книжный магазин и он видел на прилавке сборники «взрослых» поэтов, глаза у него наполнялись лютой злобой.

Толик о своей работе ничего не мог рассказать… Он с детства имел склонности к математике. В старших классах на всех уроках решал задачки «повышенной трудности» — готовился поступать на мехмат. С гордостью показывал нам грамоты, завоеванные на городских математических олимпиадах, даже ездил в Болгарию на «международную встречу»… Перед выпускными экзаменами Толика вызвали в райком комсомола. На наши вопросы он ничего не отвечал, переводил все в шутку. Потом он поступил в какой-то таинственный вуз. Сейчас работал в «почтовом ящике». Однажды он мне показывал его издалека. Здание оправдывало свое название: огромный стеклянный ящик стоял за пузатым забором, из кирпичей этого забора наверняка можно выстроить новый жилой массив…

А я?.. Что я мог им рассказать? Закончил училище, плавал на пограничных сторожевых кораблях… И вот неумолимая логика службы пришвартовала меня к штабному столу…

Пришла проводница, принесла жиденький чай. Мы быстро похлебали его и легли спать.

О, Гурзуф!.. Милый моему сердцу Гурзуф! Что случилось с тобой?.. Мы стояли на автобусной остановке и с ужасом наблюдали, как по твоим узким извилистым улочкам снуют толпы отдыхающих. Воздух был пропитан суетой и желанием урвать хоть чего-нибудь…

Я остался на площадке сторожить наши баулы, а Генка и Толик, как наиболее контактные и предприимчивые особи, решили пройти по старым явкам, в надежде отыскать свободное жилище.

Вскоре я заметил, что ко мне присматривается некий мужичишка. Он был коренастый, ладный, загоревший до синевы — этакий местный «негроид».

Мужичишка несколько раз прошелся вдоль толпы приезжих, внимательно оценивая каждого из алчущих жилья.

Наконец он принял окончательное решение и подошел ко мне.

— Сколько вас? — бесцеремонно спросил он, кивнул на груду наших чемоданов.

— Со мной — трое, — с надеждой ответил я.

— Остальные такие же, как ты? — продолжал он допрос.

— В каком смысле?

— Ну… — мужичишка надул щеки, сжал кулаки, напряг мышцы, давая этим понять, что разглядел во мне атлета.

— А-а-а… — улыбаясь, протянул я и, смекнув, что ему нужно, торопливо добавил: — Да, да… здоровые ребята!

— Отлично! — хорошо поставленным, командирским голосом рявкнул мужичок. — У меня будете отдыхать — не пожалеете!..

Иван Захарович, так звали «хозяина», не обманул наших надежд. На окраине Гурзуфа он владел небольшим поместьем с прилегающей к нему плантацией. Близилось время сбора урожая — нужна была «рабочая сила». Когда мы прибыли на место, Иван Захарович щедро выкатил из своих погребов бочонок вина, и деловой контракт был заключен. По утрам мы с удовольствием вкалывали на его «делянке», имея в награду за это: чудесную комнату, а по вечерам — великолепного тамаду…

О, жизнь!.. Ты — прекрасна и удивительна!

Этого мальчика я заметил в первый же день. Глянул в окно — он, голенький, в одних плавках, стоит на коленях среди зарослей. С моря дует ветерок, и мальчик, изогнувшись, своим худеньким смуглым тельцем прикрывает от холода серенького котенка, который доверчиво свернулся клубочком в его ладонях.