Велико людское страдание, и, видимо, так мало людей, которые принесли бы свою теплую любовь страдальцам, поддержали бы изнемогающих и научили бы их крепко стоять против злых напоров, а тех, от кого порочными волнами несется горе ближним, устыдили бы неподкупным словом, заставили бы понять, как они оскверняют мир своим присутствием. Где же наставники, водители? Отчего их нет ни подле страдающих, с врачующим елеем милосердия, ни там, со словами обличения, где торжествует неправда?.. Увы, от них всего чаще сторонятся первые, инстинктивно боясь их прикосновения к своим сердечным ранам; вторые же явно презирают их, сознавая все внутреннее ничтожество и бессилие наставников, богатых добрыми речами, многими поучениями. Пусть они – многоученые знатоки, пусть поучают многому, понятному для ума, но они не властны над душой человека и не могут ни связать душу, готовящую для других зло и страдание, ни разрешить смертную тоску души, сжатой в тисках неправды…

«Много учений прошло через мир, но – кто сам закован в цепи, того не зови расковать себя» (ст. 939). Значительная часть IV книги нашего памятника [2] посвящена осуждению того рода поучений, который выбрали современные Гаутаме брахманы и философы, забывшие и свою миссию, и тот подвиг, который Вечная Истина поручила им совершить на благо и счастье людей, и те надежды, которые возлагает на своих духовных вождей человечество. Зачастую в учениях брахманов и философов, видимо, вовсе и не было ответов на те вопросы, которые рождаются не в спокойном любознательном уме, но в страстной жажде возмутившейся души, тоскующей в духовном недуге вопрошения . О, как высоко должны бы они стоять над людьми, как чисто должно бы быть их слово, какая возвышенная совесть должна бы руководить ими в мысли, познании и поучении и какая священная тишина должна бы окружать место их служения! Но нет, они столь же пусты и суетны, как и простые смертные. Мудрый Гаутама глубоко возмущался достойными презрения обычаями этих руководителей духовной жизни людей. В текстах живо и ясно описаны эти упорные споры и соревнование между школами, настойчивость и самовосхваление, основанные на самолюбии, – борьба, внесенная человеческой порочностью в дело, действительный дух которого есть утешение, чистая любовь к истине, правда стремления, благостыня цели. Недобросовестность в отношениях к противнику, вражда, лицемерие, торжество софистики, изворотливость – все эти атрибуты словопрений получили верную оценку Гаутамы, то в словах горькой насмешки, то в словах грустного сожаления.

«Ищущие ученых пререканий, собравшись кучей, как глупцы, пятнают друг друга, возбуждают споры, жаждут похвал и считают себя знатоками» (ст. 824). И вот рядом с этой толпой мелочных людей, вторгшихся с поношением, злословием, клеветою в храм Вечной Истины, к ее непорочному жертвеннику, куда бы должно нести от земли только оливковые ветви мира и утешения, светится образ мудрого человека, питающего свою мысль из бессмертных источников. «Вижу я здесь чистого человека, прекрасного, исцеленного, очистившего все свои помыслы; он в своем искании увидел высшее и вот вновь возвращается на путь постижения, ищущий непорочного» (ст. 787).Поглощенные ничтожными интересами суетной жизни, сами увязшие в той же, обычной для простых смертных, «трясине похотей», современные «Гаутамы» были в душе своей слишком далеки от той непорочной жажды правды, любви и заступления, которая привела Гаутаму к верным ключам неизменной и чистой жизни, побеждающей всякое зло и неправду. «Погрузившись во мраки этого мира, брахманы и отшельники не видят ясно – увы! – они не знают пути, которым пройдет Победитель» (ст. 440).

«Горе жизни в этом мире! Смерть в битве лучше для меня, нежели жизнь побежденного» (ст. 439). Так помышлял Гаутама, сокрушенный участью людей, будто жаждавший в великой любви своею грудью защитить их от соблазнов, горя и обольщения, которые широкими потоками льются через земную жизнь, губя безвинных, издеваясь над надеждой, глумясь над чистотой и непорочностью… Торжествует неправда, прежде верившие своим робким надеждам на благое уже не смеют, боятся более верить, все чаще слышится насмешка над прежними мечтами, гаснут светлые думы… Где утешение, кто вдохнет утраченное счастье благой уверенности, когда и святилище Духа стало ареной публичных зрелищ, школой упражнения в спорах, местом утех и уколов низменного самолюбия?.. Как нужны в такие минуты люди великого понимания, которые могут приблизить к душе жаждущих чудное видение благостной жизни, обычно далекое, лишь светлым образом выделяющееся на фоне земных мраков, но не соприкасающееся с ними, отступившее от них к далям бесконечности!..

«Как луч света, ты блеснул сквозь мраки этого мира» (ст. 538). Учение Гаутамы было неотделимо от самой его благой жизни. Нельзя было не верить его словам: он собою наглядно показал, какова сила человеческого духа, в чистой красе воспрянувшего под призывающими благодатными лучами Вечной Истины… «И когда я живу так, покинув все внешние чувства, мой дух уже не жаждет плотских наслаждений – воззри же теперь на чистоту человека!» (ст. 434).

Все духи и боги взирают в ту минуту на мир удивленно и благоговейно: вот среди этой робкой людской толпы, побежденной прахом, возвысился некто, сильный духом, сознавший незримое, неслышимое, неосознанное вечное бытие . Чудным порывом уверенности в вечном благе и правде он вырвался из тисков земного тленного мира… «Я – царь, царь несравненный, я – Царь Благочестия. Правдою я повернул Колесо, то Колесо неодолимое» (ст. 554). В великом презрении он оттолкнул все услады мира, уверенный в Несравненной Чистоте, возлюбив бессмертное бытие. Его чтит сам Брама.

Постижение Гаутамой Вечной Дхаммы, по выражению текстов, было непосредственно, внезапно, мгновенно. Это было то необходимое решительное событие в жизни мудреца, которое называется обычно прозрением. Дух мудреца не поднимался от одной ступени уразумения к иной, высшей, не восходил от одной истины к другой, впредь до высочайшего момента постижения – но с одной из них, может быть еще близкой к земле, проник в вечные сферы, миновав в чудном порыве те подтвердительно-возводящие истины, логическая разработка и обоснование которых еще долгое время, может быть, будет мучить философов. Моментом ясного сознания завершилось движение духа к истине, и с той поры в душе мудреца неотъемлемо теплится память о великом решении , независимом от человека, даже недоступном ему в своих глубочайших основах, но ясном его душе в своей верности бессмертной правде. Тогда наступает новый, ясный, без рассвета и сумерек, радостный день для мудрого, и его безбрежная духовная жизнь чужда и недоступна отныне ничему земному и преходящему…«Благая жизнь возвещена мною; в этой быстротекущей жизни не тщетно принять подвижничество, вступить на путь уединения» (ст. 567). Путь подвижничества, по учению Гаутамы, – высшее благо; труды, суровость – только внешний вид, но его внутреннее состояние – радость, самая тихая и чистая из всех радостей, доступная только человеку, переступившему грань земной жизни. «Провидя горести в радостях тела, помышляя о счастье забвения света, я пойду, предаваясь подвигам, – в том восторг моего духа!» (ст. 423).

«Какая туча закутала мир? Отчего он не светится? Что оскверняет его? В чем его великая опасность?» – «Тучей неведения омрачился мир; от жадности он не светится; желание оскверняет мир; великая опасность его – страдание». – «Вот повсюду несутся потоки желания; что же укротит их стремление, что остановит их бурный напор, чем запретятся потоки?» – «Какие бы потоки ни неслись по свету – разум остановит их, мудрость укротит, и познанием запретятся они» (ст. 1031–1034).

К дремлющим людям, окруженным опасностями, притаившимися во мраках жизни, обратил Гаутама слово призыва, чистое, как любовь, сильное, как правда. «Встаньте, встаньте! Что вы дремлете? Что за сон у недужного, отравленного ядом страдания, тоскующего… Встаньте, встаньте! Учитесь жизни, ведущей к миру, дабы властелин смерти не воспользовался вашей беспечностью и, обольстив, не подчинил бы вас своей силе…» (ст. 330–331). Он призывал людей понять, какие дурные силы скрыты в том, что всегда их привлекает к себе, призывал решиться отбросить мимолетные услады, чтобы обрести несравненно лучшее, негаснущее счастье. «Взгляни, как люди связаны своим телом, взгляни, как они, беспомощные, страдают его страданием; не будь же беззащитен, забудь свое тело, чтобы вновь не возвратиться тебе на путь существования» (ст. 1119). «Всмотрись в этих людей: как впилось в них желание, как их мучит и сокрушает смерть!.. Будь осторожен и оставь желания, чтобы вновь никогда не прийти тебе к существованию!» (ст. 1121). Освободившись от власти тела, как бы совершенно пресекши в себе пути соприкосновения с внешним миром, затворившись от всех его влияний в своем духе – в этой келейке чистоты и непорочности, углубившись в свои «думы и радости», каждый порыв которых – новое лобзание вечности, мудрый, одинокий и нищий на свете блаженствует в дивном душевном покое. «И на радости, и на печали, и на стремления к ним, к тем радостям и печалям, внешним и внутренним, смотря как на страдание, изведавши все это гибнущее, хрупкое, видя всеобщее разрушение, – от них отвращается нищенствующий, гибелью чувств освобождаясь от желания, обретая совершенное счастье» (ст. 737–738). Новое, тихое счастье приливает к сердцу человека, исцеленному от прежних немощей, тревог, страстных движений, не дававших прежде покоя все возникавших желаний. «Избегай всего, что ласкает дух, что зажигает в нем страсти; обратись ты духом невстревоженным, ясным к тому, в чем не видит мир радости» (ст. 340). «Возлюби бестелесное, оставь навсегда наклонность к горделивости; сокрушив ее, ты пойдешь своим путем одиноким, тихий, успокоенный» (ст. 341). Тихи думы мудрого, далеки от земли думы успокоения – не тревожные, не страстные; в его душе едва колышется уставшее земное, и новая жизнь, прозрачная и нежная, как вечерняя заря, миром и тишиной притекает к ней.