Поиск
* * *
Как вы ни держались бы стойко,
Отвергнув заведомый вздор,
Есть суд, именуемый «тройкой»,
Его предрешен приговор.
Не ждите, родимые, писем
И встречи не ждите со мной,
От совести суд независим,
За каменной спрятан стеной.
Он судит меня, незаконный,
Избрав роковую статью.
Безгрешный я, но обреченный,
Пред ним одиноко стою.
Запуганная и святая,
Прощай, дорогая страна.
Прощай, моя мама седая,
Прощай, молодая жена.
Родные вершины, прощайте.
Я вижу вас в сумраке дня.
Вы судей моих не прощайте
И не забывайте меня.
Залп грянул.
Откликнулось эхо.
И падают капли дождя,
И взрывы гортанного смеха
Слышны в кабинете вождя.
* * *
То явь иль сон:
попал я в мир загробный,
Вокруг окаменевшая печаль.
Сюда за мной, хоть ловчий он способный,
Чугуннолицый явится едва ль.
Здесь мой отец и два погибших брата
И сонм друзей седых и молодых.
Восхода чаша легче, чем заката,
Извечно мертвых больше, чем живых.
И, бороду, как встарь, окрасив хною,
Шамиль, земной не изменив судьбе,
Отмеченный и славой и хулою,
Лихих наибов требует к себе.
Вершины гор ему дороже злата.
Еще он верен сабле и ружью.
Еще он слышит глас Хаджи-Мурата:
— Позволь измену искупить в бою.
В загробный мир не надо торопиться.
И виноват лишь дьявольский закон,
Что раньше срока Тициан Табидзе
Из Грузии сюда препровожден.
Как в Соловках, губителен тут климат,
И я молву, подобную мечу,
О том, что страха мертвые не имут,
Сомнению подвергнуть не хочу.
Но стало страшно мертвецам несметным,
И я подумал, что спасенья нет,
Когда старик,
считавшийся бессмертным,
В парадной форме прибыл на тот свет.
В стране объявлен траур был трехдневный,
И тысячи,
не ведая всего,
Вдруг ужаснулись с горестью душевной:
«А как же дальше? Как же без него?»
Как будто бы судьбой самою к стенке
Поставленные,
сделались бледны.
И стало им мерещиться, что стрелки
Остановились на часах страны.
Так повелось от сотворенья мира:
Когда несется весть во все концы,
Что армия лишилась командира,
Теряются отдельные бойцы.
И слезы льют в смятении печальном,
И словно слепнут, стойким не в пример,
А по уставу в штабе генеральном
Берет команду высший офицер.
Скончался вождь! Кто поведет державу?
За тридцать лет привыкли,
видит бог,
К его портретам, имени и нраву,
Похожему на вырванный клинок.
К грузинскому акценту и к тому, что,
Как притчи, славясь четкостью строки,
Написанные лишь собственноручно,
Его доклады были коротки.
Привыкли и к тому, что гениален
Он, окруженный тайною в Кремле.
И к подписи незыблемой «И. Сталин»,
Казавшейся насечкой на скале.
Он знал, что слово верховодит битвой,
И в «Кратком курсе» обрела права
Считаться философскою молитвой
Четвертая ученая глава.
Нес тяжкий груз он, как его предтечи.
Но не по силам роль порой была,
И не уравновешивались плечи,
Как будто бы весы добра и зла.
В нем часто гнева созревали грозди,
И всякий раз под мягкий скрип сапог
Вновь намертво вколачивал он гвозди,
Так, что никто их вытащить не мог.
А узел завязал,
что и поныне
Руками не развяжешь, как ни рви,
Да и зубами тоже, по причине
Того, что он завязан на крови.
Приход весны всегда первоначален,
Но и весной не избежать утрат.
Дохнуло мартом, а товарищ Сталин
Лежит в гробу, багровом, как закат.
И в тюрьмах, и в бараках закопченных,
Во глубине таежного кольца,
У многих коммунистов заключенных
От этой вести дрогнули сердца.
Слепая вера — что святая вера,
И было думать им невмоготу,
Что Сталина партийная карьера
Под ними кровью подвела черту.
И словно все нашептывал им кто-то,
Что исподволь легли в основу зла
Ежова и Вышинского работа,
Меркулова и Берия дела.
А Сталин чист, и недруги закона
Сошлись,
его вкруг пальца обводя.
(Была сестрою ты попа Гапона,
Слепая вера в доброго вождя!)
Усы седые. Звезды на погонах,
И темно-желт окаменелый лик.
Зачем пришел тревожить погребенных,
Не к ночи будь помянутый старик?!
Еще в стране газеты причитают,
Еще тебя оплакивают в них,
Но подожди,
иное прочитают
Живые о деяниях твоих!
Не ты ль, как в инквизицию монахи,
Посеял страх, правдивость загубя!
Тебе одно, бывало, скажут в страхе,
А думают другое про себя.
Прославленный наукою обмана,
Еще живешь ты, злая голова,
В надежде отставного капитана,
Что вновь он закатает рукава.
Еще ты жив, и верный твой наследник,
К рифмованным прибегнув словесам,
Всех поучает, словно проповедник,
Хоть уж давно полупокойник сам.
Он мне грозит:
«Его хоронишь рано,
Еще воскреснет вождь из-под пера.
Ты Грозного бы вспомнил Иоанна,
Хмельницкого Богдана и Петра!»
Хоть время, потрудившись в чистом поле,
Посеянное вытоптало в срок,
Чуть где не углядишь — и поневоле
Опасный пробивается росток.
Еще в пылу прижизненной гордыни,
Между живыми вкрадчив и двулик,
Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,
Не к ночи будь помянутый старик.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: