Скоро здесь прозвучит голос XVII партконференции.

Поступки и работы всей нашей страны будут определены партией на год вперед. Замечательна эта работа конференций, пленумов ВКП(б), замечательны эти постановления, в точных и сухих словах определяющие движение истории.

Зимой под новый год пленум ЦК постановил: «Увеличить число рабочих и служащих с 14 до 16 миллионов…»

Летом 1931 года постановление выполнено.

Пленум решает: «Обеспечить в 1931 году охват коллективными хозяйствами не менее 80 процентов крестьянских хозяйств для Украины (степь), Северного Кавказа, Нижней Волги, Средней Волги».

Через полгода это постановление выполнено.

Летний пленум вынес решение по докладу тов. Л. М. Кагановича: «Наряду с проводимыми текущими мероприятиями ЦК считает необходимым коренным образом разрешить задачу обводнения Москва-реки путем соединения ее с верховьем Волги и поручает московским организациям совместно с Госпланом и Наркомводом приступить немедленно к составлению проекта этого сооружения».

Со временем это решение поможет нам понять многое. Мы еще вспомним его в этой книге.

Уже где-то режут бумагу для печатанья делегатских билетов. Уже осматривают в дорогу сапоги где-то в Якутии или Ленинакане. Уже с Каспийского моря, тунгус из тундры или уральский мужик или амурский старожил откладывает починенный хомут, ласково улыбается, и сынишка знает, чему он улыбается, и спрашивает:

— Куда ты опять уедешь?

— Поеду, вышло, на конференцию.

— А пряник привезешь?

— Тебе какой? С медом?

— С медом.

— Если с медом, так привезу.

Он едет на отличном откормленном коне к станции. Ему приятно ехать на праздничном коне, и все понимают, почему он едет на коне, на котором сельсовет возит только или секретаря райкома, или гостей из центра, или по особой нужде каких-либо выдающихся людей села. Все говорят: «Миколай Петрович в конференцию поехал, в Москву». И всем приятно, что именно не кто иной, а вот Миколай Петрович «совершенно в полном праве заслужил должность ехать на конференцию». Мало ли он пролил крови. Везде лежит пролитая за пролетариат и народ, везде его кровь — от Кубани до Охотского моря, иные б десятеро давно умерли, а он один и отлично жив и здоров.

Шахтер передает кирку другому, пожимает товарищам руки. Долго моется под душем, долго чистит зубы, надевает чистое белье и верхнюю расшитую рубашку. Жена готовит пироги в деревянный чемодан. Жена целует его крепко, как только может целовать одна жена шахтера, а куда как крепко целуются шахтерские жены, пожалуй, крепче остальных жен в мире. Шахтер степенно идет на вокзал. Паровоз сияет, машинист выглядывает, отставив лихо ногу в сторону, глаза у машиниста сияют, но как же иначе, какого ж друга он везет в Москву!

Сталевар от мартена препоручает свою бригаду помощнику, долго убеждая его наблюдать «воочию» за печью, так как в этом месяце «шихту нам шаловливую сыпят и сталь попадается с нажимом». Он едет с портфелем и партбилетом по скользкой донбассовской металлургической грязи, — это особая, тяжелая грязь, когда галоши, словно гвоздями, прибивает к дороге, — оттепель, видите ли, — он ступает с особым вывертом, делая какие-то особые шаги.

И вот они соберутся здесь. И загремит оркестр. Все встанут. Пробегут дети по сцене, бросая в президиум цветы, промаршируют старики-рабочие, красноармейцы, моряки со своими рапортами, ученые академики с мировыми именами. Опять встанет весь багряно-золотой зал театра, затрясется люстра от рукоплесканий — это вся страна приветствует вождя. Это Сталин — их друг, товарищ, учитель и еще что-то такое громадное, какой-то особый и великолепный ум, который как будто и прост, а в то же время чрезвычайно необычен и высок, — все то, что человечество называет гением. Он стоит в своем простом френче — и 140 национальностей приветствуют его. Да где там 140! Вот это приветствие повторяется и в теплых океанах кочегарами перед топками пароходов, рабочими в доках Шанхая, в прериях рабочими у фермеров и скотоводов, шахтерами Рура, металлургами Бельгии, батраками Италии, в рудниках Калифорнии, в изумрудных копях Австралии, неграми Африки, кули Китая и Японии — всеми угнетенными и порабощенными. В Москве изменилась в 1931 году уличная толпа, окончательно исчезли раскормленные богачи и расфранченные их женины, заметные при взгляде на улице всякой другой страны. толпе почти невозможно разобраться. Здесь не существует понятий — рабочее лицо, лицо чиновника, крутой лоб ученого, энергичный подбородок инженера, о которых любят писать за границей. Немецкий ученый Курц писал: «Правительство обязано производить психометрические переписи народных масс для того, чтобы каждый занимал лишь назначенное ему природой (т. е. классовым обществом) место». Западный антропометрист, попавший в озабоченную и энергичную толпу, переполнившую Тверскую и Садовую, Мясницкую и Арбат, штурмующую новенькие трамваи (в которых вузовцы читают уравнения, держа в одной руке книги, а другой ухватившись за кожаную петлю, где хозяйственники пробиваются к выходу, споря о контрольных цифрах), сражающуюся из-за немногочисленных еще такси, препирающуюся в очередях у магазинов, газетных киосков и кинематографов, был бы растерян и ничего не мог понять.

Вот один из прохожих: в распахнутом дубленом полушубке и русской рубашке, коренастый, грубо скроенное лицо, пристальный взгляд, руки в карманах, точный военный шаг. Этот человек может оказаться профессором философии или большим администратором. Он живет напряженной интеллектуальной жизнью, его увлекают величайшие идеи эпохи. Вот другой, с лицом артиста, вежливо уступающий дорогу, в шляпе и пенсне. Чаще всего это счетовод. Резко изменилось содержание людских жизней, но внешность еще не успела перемениться, и потому толпа в 1931 году так мало различима. Опытные советские люди различают в ее гуще людей по особым, временным признакам. «Наш человек», говорят они, глядя внимательно. Или — «не наш». Но и эти внешние признаки условны. Настоящую сущность людей можно выяснить в этом году только на работе. Инженер носит русскую рубашку, его речь пестрит лозунгами, лицо открытое и честное. Но в его цехе учащаются непонятные аварии. Если попасть на его квартиру, где он снимает русскую рубашку как вицмундир и с облегчением повязывает галстук, то можно услышать следующий разговор, ставший известным из показаний на процессе вредителей пищевой промышленности:

— Положение совершенно нетерпимо.

— Нельзя быть покойным ни на минуту.

Особенно характерна была речь Воронцова, который предлагал свою деятельность направлять во вред соввласти и действовать так, чтобы ухудшить создавшееся положение с продовольственным снабжением и этим вызвать недовольство населения.

К 6 часам вечера московская уличная толпа особенно сгущается. На трамвайных остановках — настоящие бои. Женщина с раскрашенным лицом, в манто из поддельного меха никак не может попасть в трамвай. Она суетится во всех сражающихся у подножек группах, толкается, кричит, но потом остается на платформе.

Через два часа она арестована. Ее уличили в карманной краже. Это бывшая проститутка Мотя Подгорская. Уличная проституция в Москве 1931 года стала почти невозможна, работа для Моти просто скучна. Она решила перейти на карманные кражи. В этой книге мы еще встретимся с Мотей Подгорской.

Мы еще встретимся с ней и со многими людьми, упоминавшимися здесь. Они — герои нашего повествования.

Начало их карьеры бесславно. Они боролись с обществом, боролись с пятилеткой и социализмом. С ними боролось Советское государство.

— Ваську опять забрали, не дают жить, — говорит карманник Марухе.

— Дядю Семена угнали за этот поджог, — говорит родным подкулачник.

— Слыхали ли вы, что арестован Ризенкампф? — говорит жена профессора. Она взволнована. Лицо ее печально и устало.

«По постановлению коллегии ОГПУ… — гласит приговор, — гражданин такой-то за тяжкие преступления против рабочего класса осужден к ссылке в исправительные трудовые лагеря сроком на десять лет».