После того как императоры приняли православие и стали членами церкви, ее охранение стало почитаться императорами своей важнейшей обязанностью.
Так, святой равноапостольный Константин говорил в своей речи на Никейском Вселенском Соборе: «Беспокойства и нестроения в церкви для меня гораздо важнее всякой другой заботы; не столько внешние дела государства озабочивают меня, сколько дела церковные. Я почитаю моим священным долгом охранять в народе, составляющем церковь православную, единство веры, духа, общение и согласное исполнение обязанностей» и утверждал, что «внутреннее смятение в церкви Божией, по моему мнению, страшнее и тягостнее всякой войны и битвы: это меня печалит более, чем внешние брани»{18}.
Церковь же со своей стороны во многих своих канонах одобряет прошения но разным церковным вопросам к императорской власти. Правила Карфагенского Собора говорят об этом следующее: «Подобает просити благочестивейших царей да повелят совсем искоренить остатки идолов во всей Африке; подобает просити и о сем: до повелят воспретите от языческого заблуждения привнесенные пиршества и в городах и селах; подобает просити и о сем: да воспретится представление позорищных игр в день воскресный и в прочие светлые дни христианские веры; подобает просити и о сем: аще кто восхощет от некоего игралищного упраждения приступити к благодати христианства, и пребывати свободным от оных нечистот: то да не будет позволено никому склоняти или принуждати нечистот: то да не будет никому склоняти или принуждати такового паки к тем же занятиям; заблагорассуждено такожде просити от славнейших царей, да истребляются всяким образом остатки идолопоклонства не токмо в изваяниях, но и в каких-либо местах или рощах, или древах; рассуждено и сие: да просят посылаемые от честного собора местоблюстители православных царей о всем, что усмотрят полезным противу донатистов и еллинов и суеверий их» (Карфагенского Собора правила 69, 71, 72, 74, 95).
I Вселенский Собор, собранный по поводу осуждения арианства в Никее, отписал императору Константину: «Повели, Государь, чтобы он, оставив свое заблуждение, не восставал против учения апостольского; или — если останется упорным в своем нечестивом мнении, изгони его из общества православной церкви, да не колеблет он более веры душ слабых своими нечестивыми мнениями!»{19}
В таком же духе просят Святые Отцы III Вселенского Собора в Ефессе императоров Феодосия и Валентиниана об искоренении ереси Нестория: «Умоляем ваше величество, повелите истребить в церквах все его учение и книги его, где какие найдутся, предать огню, так как он посредством них старается уничтожить благодать Бога из любви к нам сделавшегося человеком, считая то не человеколюбием, но унижением божества… если кто презрит ваши распоряжения да устрашится таковый гнева вашего величества»{20}.
Пана Лев Великий писал императору Льву: «Царская власть сообщена тебе не только для управления миром, но особенно для охранения церкви, чтобы ты, обуздав некоторые дерзости, и добрые постановления защитил и истинный мир восстановил там, где было возмущение»{21}.
Подобное мнение высказывал и папа Григорий Великий в обращении к императору Маврикию: «На то дана Богом благочестию царей власть над всеми людьми, чтобы стремящиеся к добру имели помощь, чтобы шире отверзался путь на небеса, чтобы земное царство служило небесному».
«Когда отцы церкви, — писал профессор Казанской духовной академии Ф.Л. Курганов, — обращались к императорам с просьбою об утверждении их вероисповедных постановлений и об охранении чистоты веры от неправомыслия еретиков, и императоры давали санкцию их определениям; то и те и другие поступали так вовсе не из сознания того, что истина Божия и связанное с нею истинное богопочтение, рассматриваемые сами по себе без отношения к человеческому роду, имели нужду в санкции и поддержке императорского авторитета: в этом отношении как отцы церкви, так и императоры одинаково были убеждены, что истина в себе самой заключает основу для своего бытия; что бытие ее вечно, как вечен сам Бог, и что скорее небо и земля мимо идут, чем словеса Господни. Идея необходимости утверждения и охранения чистоты веры императорским авторитетом вытекала из идеи устроения временного и вечного благополучия человеческого рода, из того, каким образом образовать временное счастье людей и дать им возможность достигнуть вечного блаженства, как воспитать и возрастить в людях все, что в них есть хорошего и доброго, и, наоборот, подавить в них все зверское и порочное. С этой стороны необходимость императорского авторитета в деле охранения веры сознавалась всеми»{22}.
Византийские императоры держались правила «приспособляться ко всем (своим подданным) и, подобно врачу, подавать каждому потребное для его спасения, так, чтобы спасительное учение славилось у всех и по всему»{23}.
Конечно, история знает и еретиков императоров, и незаконные их действия, подрывавшие православие, но покровительствовали ереси они не по злому умыслу, а по убеждению, что они поддерживают православие. В период борьбы за точность и торжество православия византийские императоры, так же как и другие миряне, ошибались, но в них почти всегда было видно стремление защитить истинную веру Христову. «Императоры, несмотря на все свои ошибки, которым они, как люди, подвергались, оказали великое и благотворное влияние как на уяснение Христова учения в среде своих подданных, так и на проявление его вовне, в жизни общественной и частной: их авторитет, простирающийся на всех подданных и почитаемый ими священным… силен и действенен был в том отношении, чтобы заставить очнуться если не всех, то большую часть своих подданных, прийти в себя и посмотреть, что в их желаниях правильного и законного и что покоится на возбуждении страстей, — силен и действенен был в устранении самолюбия и других мелких личных страстей между иерархами и тем самым в сохранении мира и единства церкви. В этом отношении отцы церкви справедливо усвояют авторитету императоров великое значение для церкви, называя их утвердителями православия, охранителями веры и т.п., и нужно иметь крайнее пристрастие, чтобы считать заслуживающим порицания все, к чему так или иначе прикосновенен императорский авторитет»{24}.
Значение Византии для понимания Русской империи. Для нас, русских, наследие христианского Нового Рима (Византии) несравненно более значимо, нежели наследие языческого Древнего Рима. Византийская история явилась как бы введением в историю России, выработала те религиозные и государственные основы, которые в русской истории были реализованы вновь как православный идеал жизни, но уже на особенной, русской почве. «Наше русское прошлое, — писал знаменитый византинист Ю.Л. Кулаковский, — связало нас нерасторжимыми узами с Византией, и на этой основе определилось наше русское национальное самосознание»{25}.
Существование православной Византийской империи помогает понять, что Россия — не одинокий сфинкс в истории, не «историческое недоразумение» (как говорили и говорят до сих пор либеральные западники и всевозможные русофобы). При всей самобытности нашей истории мы являемся продолжателями великой исторической традиции в православном мире. Такой взгляд на Россию никогда не был чужд и честным ученым Запада. Так, немец Гельцер в «Очерке византийской императорской истории» писал: «Русский царь сочетался браком с царевной из дома Палеологов; венец Константина Мономаха был возложен в Кремле на самодержца всея Руси. Русское государство представляет собою действительное продолжение Византийской империи. И если св. София будет когда-либо возвращена истинной вере, если Малая Азия будет когда-либо вырвана из рук отвратительно хозяйничающих там турок, то это может быть сделано только русским царем… Константинопольским императором может стать только защитник православной веры, русский царь, поскольку он серьезно проникнется великими обязанностями, связанными с этой задачей». Эти слова были написаны Гельцером во время борьбы Германии за господство в Европе, перед Первой мировой войной… Все последнее десятилетие было отдано нашими современными учеными, историками, публицистами и издателями традиционно-консервативного направления выявлению масштаба нашей самобытности — «русской идее», «русскому самосознанию», «русскому опыту». Сегодня же, как представляется, возникает новое движение «вглубь» — «но вертикали», которое дает особенному духу русской истории прочный и мощный фундамент. Будучи частями общей истории православного мира, Византия и Россия являются следующими друг за другом эпохами в истории этого мира. Православный мир, как говорил знаменитый филолог-славист, академик Ламанский, есть мир «Срединный» — самобытный и непереходящий ни в латино-протестантский Запад, ни в мусульмано-буддийский Восток. Именно поэтому византийская история во многом является «введением» в русскую; именно поэтому главнейшие русские идеалы Веры и Государственности корнями уходят во времена Византии, предшествующей России и передавшей ей тяжелый крест империи.