Некоторое время все молчали.

– Значит, произошла судебная ошибка, – нарушил тишину господи Гальцинг. – И сколько же их бывает?

Герр земельный прокурор ничего не сказал, лишь вздохнул.

– А что же произошло с той кошкой, которая с пятницы так и не смогла попасть домой? – полюбопытствовала фрау Шнайдер, сопрано.

– О ее судьбе мне ничего не известно, – ответил герр земельный прокурор доктор Ф. – Ведь когда я впервые услышал о факте ее существования, прошло много лет. У меня тоже возник тот же вопрос, надеюсь, что Баст[13] простерла над ней свою покровительственную лапу и даровала ей теплое местечко где-нибудь еще.

В тот вечер исполнялся «Пастух на скале» Шуберта. И как всегда, герр земельный прокурор прослезился, слушая это произведение.

– Хочу почтить светлую память Узо в кругу моих слушателей, – объявил земельный прокурор д-р Ф., собравшийся было рассказать о «приюте на Вестендштрассе», после того как герр Гальцинг обратился к нему с соответствующей просьбой, – и делаю это с удовольствием, ибо Узо или доктор юриспруденции Теодор фон Узоринак-Кохары был и останется одним из самых замечательных людей в моей жизни. А что до приюта на Вестендштрассе, он от нас никуда не денется.

Этому человеку я обязан не только любовью к Балканам и всему, что с ними связано, то есть к их культуре, истории, обычаям, не только знанием Кришевацких уложений, весьма любопытного устава славянско-византийского происхождения, регламентирующего питие и застолья, не только знанием единственного снадобья против решительно всех хворей, включая рак, – горячая сливовица с сахаром, но и своей концепцией и восприятием юриспруденции.

Узо не раз повторял мне, что, дескать, «можно, конечно, превратить адвокатскую контору в лавочку старьевшика (причем под лавочкой старьевщика он имел в виду абсолютно все торговые точки, включая универмаги), то есть думать исключительно о выгоде и звонкой монете… Или же организовать дело так, чтобы люди шли к тебе за помощью. И, скажу больше, не важно, правы они или же нет».

То же самое, как я понял тогда и не забываю сейчас, относится и к юриспруденции в целом. Хотя некоторые юристы порой забывают об этом… Те, у кого душонка старьевщика-лавочника.

«Терпение и труд все перетрут» – вот одна из поговорок, которой руководствовался Узо во время своих многочасовых бдений в конторе и обсуждений ходатайств со своими подзащитными, без устали излагавшими ему собственное видение справедливости. Временами Узо распутывал непростые дела, лишь внимательного выслушав собеседника. Мне вспоминается один случай, касавшийся пожилой особы, считавшей, что ее двоюродная сестра обирает ее. Речь шла о мнимых или же реально имевших место давних долгах, события разыгрывались на фоне того, что принято неоднозначно называть «семейными узами». Укутанная в меха старушка обрушила на Узо перечисление несправедливостей, чинимых ей кузиной, и, завершив перечисление, спросила Узо: «Я права? С юридической точки зрения?» На что Узо негромко ответил: «Нет». После этого старушенция, явно удовлетворенная, покинула контору Узо.

Как я уже упоминал, Узо принадлежал к числу «грандов с задворок Австро-Венгрии». Родным его языком был немецкий, вырос он в Вене, но его семья, о чем можно было судить уже по имени, корнями восходила к хорватам и венграм. Не без гордости Узо рассказывал, что ветвь дома Веттинов, называвшая себя Заксен-Кобург-Кохары, – родственная ему и даже хоть и весьма эпизодически, но все же украшала короны Болгарии, Португалии и Бразилии.

Ахиллесовой пятой Узо была его субтильная конституция. Должен сказать, она с лихвой возмещалась внутренним величием и твердостью этого человека. Но однажды мне выпало проехаться в автомобиле Узо – последний попросил меня отогнать машину в автомастерскую сменить резину. Сев на водительское сиденье, я уперся головой в потолок. Когда я поделился этим с механиком, тот, ухмыльнувшись, сообщил, что, дескать, по желанию хозяина сиденье водителя было специально поднято.

Узо в совершенстве владел сербскохорватским языком, как мне неоднократно приходилось слышать от сведущих людей. По-немецки же говорил с венским акцентом, даже с шёнбруннским выговором и с легкой и приятной славянской примесью. Всегда одетый с иголочки, с тщательно расчесанными на пробор волосами, Узо являл собой тип аристократа, никогда не кичившегося происхождением, человека, наделенного недюжинным чувством юмора и в то же время глубокого.

На его долю выпало немало горестей, вернее, одна горесть. Будучи еще молодым (ему в ту пору стукнуло тридцать) юристом, не лишенным и некоторой доли амбициозности, Узо в 1940 году направился в только что основанную и вышедшую из состава тогдашней Югославии Хорватию – королевство Хорватию. Насколько мне помнится, это была последняя из реставрированных монархий. Хорватия была правопритязательницей итальянской династии Савой, и итальянский принц по имени Эймон взошел на хорватский престол, правда, заочно. Нога его так и не ступила на землю Хорватии. «Он же не был самоубийцей» – так охарактеризовал Узо его поступок. И принц из-за этого удостоился прозвания «Томислав Невидимый». Дело в том, что принц Эймон избрал для себя имя одного из хорватских королей средневекового периода и до самого бесславного крушения своей мини-империи гордо величал себя Томиславом II.

Таким образом, Узо оказался в Хорватии и поступил там на должность чиновника в королевское ведомство гидротехнического и дорожного строительства. После того как югославские партизаны под командованием Тито при поддержке союзников упразднили королевство Хорватию, чей профашистский режим капитулировал едва ли не последним, даже после гитлеровского, и в столицу вошли победители, Узо и не думал скрываться или бежать, наивно полагая, что он, как чиновник столь мирного ведомства, может быть полезен и новым властям. Однако был арестован и приговорен к пожизненному заключению. Обоснование приговора так и оставалось для Узо загадкой, то есть буква его была предельно ясна, но вот дух… Во всяком случае, истинных причин, то есть ненависти к чистоплюям и жажды отомстить им, в нем указано не было. И Узо потерялся в лабиринте коммунистических застенков.

Следует упомянуть и еще одно обстоятельство предшествующего характера, а именно любовную историю. Да-да, не удивляйтесь, Узо был влюблен. И узнал я об этом не от него, он никогда на эту тему не распространялся, а от другого лица, которое я с большой неохотой ввожу в свое повествование, потому что рассказ, насколько я знаю себя, грозит выйти из берегов. Речь идет о давно умершем докторе Рудольфе Трофенике, бородаче, преданном кайзеру словенце, которого знал весь Швабинг, потому что в каждом из его постоянных питейных заведений, а их было немерено, оркестр должен был обрывать исполняемую мелодию и начинать играть при его появлении «Марш Радецкого», естественно, за щедрые чаевые. Пьяница он был хоть куда, но из тех, кого иногда трудно отличить от трезвого. Ему была свойственна некоторая ворчливость, что, впрочем, ничуть не мешало ему оставаться добряком.

Трофеник познакомился с Узо в Загребе, который последний называл не иначе как Аграм – странно, не так ли? Вы ведь не называете Рим – «Рома», Париж – «Пари»? В Загребе Трофенику принадлежало небольшое издательство. В отличие от Узо Трофеник вовремя смотал оттуда удочки и, перебравшись в Мюнхен, возобновил издательское дело. Он выпускал в свет научные труды по истории в особенности стран юга Европы, и изданные им работы на протяжении длительного времени служили единственным источником информации об этом в ту пору малодоступном регионе. Издательство обеспечивало ему недурную прибыль. Мир его праху. Я присутствовал на его похоронах. Разумеется, оркестр исполнил «Марш Радецкого».