Вдруг чиркнули спичкой. В оконную щель потянуло сигаретным дымом, запахло Roth-Handle, а я пошел в большую комнату и выключил телевизор, на экране уже была таблица. Сел на диван. Указательным пальцем поковырял между пальцами ног, но грязи не было. Уличный фонарь за окном отбрасывал на скатерть тени комнатных растений, и черно-серые джунгли из листьев и вьющихся растений будто шевелились на едва различимом узоре занавески. Но это были всего лишь слезы, сам не понимаю почему, нахлынувшие мне на глаза, я свернулся калачиком и заснул.

Сквозь сон я услышал тихий скрип ступеней, шаги вниз по лестнице, и мне стало холодно. Вставать было лень, я накрылся парчовыми подушками. Во сне я все время стучал по крышке гроба, выкрикивал свое имя и вдруг в испуге вскочил. Был уже день, и на секунду я удивился, почему на мне одежда. В дверь громко стучали, от этого неистового стука она ходуном ходила в петлях.

– Юлиан!

Я узнал голос отца и нажал на ручку.

– Заперто! – прокричал я, а он еще раз ударил в дверь.

– Я вижу. Пожалуйста, открой.

Только сейчас до меня дошло, что ключ от двери был у меня в кармане, и когда отец вошел в комнату, под его свирепым взглядом я отпрянул на шаг назад. Он был бледный, ни кровинки в лице, как всегда после ночной смены.

– Что случилось? Почему ты заперся?

Он оглядел комнату, а я несколько наигранно зевнул, потер себя по щекам.

– Сколько сейчас времени? Сварить тебе кофе?

Но он ничего не сказал, он ждал моего ответа. Веки по краям глаз были черными от угольной пыли.

– Ну, я в общем-то не думал запираться. Но там показывали страшилки, один человек зашел в квартиру с ножом, и я подумал…

Отец громко выдохнул носом воздух, усмехаясь, положил сумку на диван.

– Прикалываешься, да? Кино – это кино, а ты – это ты. Кто тут тебе что сделает?

Я пожал плечами, поправил подушки.

– Да никто.

– Вот то-то! Забудь про этот чертов телек, дружище!

Он расстегнул рубашку и пошел в ванную.

Зорро поскуливал, пока я сыпал ему в миску перловую кашу из консервной банки. Острыми зубами он вытащил из каши кусок колбасы и убежал с нею в сад. Клетка с кроликами стояла пустой, да и голубей тоже не было видно. Только попугайчик сидел неподвижно на своей жердочке. Серые веки закрыты, он не поднял их и тогда, когда я подсыпал ему зерен в кормушку, лишь немного подвинулся в сторону.

Я подмел в фургончике и, взяв жестяное ведро, пошел к колодцу за домом Помрена. Мне пришлось качать скрипучий журавль, прежде чем появились первые капли ржавой воды. Вопрос еще, пойдет ли она. Окно на кухне старика было открыто. И на застекленной веранде тоже. Оно состояло из многочисленных маленьких квадратиков, треснувших во многих местах. Замазка почти везде отвалилась, и, когда захлопывалась дверь, вся веранда дребезжала. А сейчас ее насквозь просвечивало утреннее солнце. У одного из кактусов на полке распустился бледно-розовый цветок.

Дверь внутрь была лишь прикрыта, за ней – домашняя прачечная с огромным котлом, в котором варили раньше корм для свиней. Въевшийся в стены кислый запах чувствовался до сих пор. В комнатах, выходящих окнами в сад, никого, и я пошел в другую часть дома по коридору, заставленному сундуками и шкафами. Подсолнухи под окнами – высотой в человеческий рост, свет в помещение проникает лишь частично, вспыхивая пыльными лучами от взмахов крыльев пролетающих птиц.

Сидевший в сапожной мастерской Помрен даже не обернулся. Сложив руки на коленях, он тупо смотрел в пол. Седые волосы прилипли к затылку.

– Юлиан! Чего ты мне принес?

– Откуда вы знаете, что это я?… Просто хотел посмотреть, как у вас дела.

– Да ничего.

Большим пальцем он показал на распечатанный блок сигарет и бутылку «дорнкаата» на полке.

– Я так полагаю, что попал под опеку социальных служб. Они хотят забрать под залог дом. Да только мне все равно. Лишь бы дали тут умереть.

– Почему это? Вы заболели?

– Было бы неплохо. – Он взял сигарету. По комнате потянулся дымок. – Моя жена говорит, что мне надо держаться. Что я еще не готов к этому.

– Ваша жена?

Он кивнул.

– А я ее постоянно спрашиваю: какого черта? Что значит, не готов? Но она мне ничего не отвечает.

Я хихикнул.

– Да как же она может ответить? Она ведь умерла… Вы случайно не знаете, где кролики? Клетка открыта и никто…

– Что значит умерла? Все это чушь. Если кто отправился в могилу, это еще не значит, что человека нет. Возможно, он просто какое-то время отсутствует. А потом возвратится, но только ничего не будет помнить. Понимаешь?

Я помотал головой, сел на табуретку. Он стоял перед машиной с вращающимися круглыми щетками, некоторые из них были сделаны из натуральных волос животных, на ощупь казалось, что это как челка пони.

– Мой дедушка возится с мертвыми. Я хочу сказать, у него похоронное бюро. И это совсем не здорово, когда ты лежишь как труп. Тут тебе и пальцы чуть ли не выламывают, и клей в глаза льют, чтобы не открывались.

Помрен откупорил «дорнкаат», выпил глоток.

– Да брось ты. Это не смерть. – Он вытер рот. – Это умирание… Хочешь знать, где кролики? Спроси у своих приятелей. А лучше сразу загляни к ним в духовку.

– Как так? – Я привстал. – Вы хотите сказать, что они их забили? И маленького беленького тоже?

– Да нет, не был он таким уж маленьким. А забил их я. Эти болваны со своими тупыми ножами… Вместо того, чтобы за уши да кочергой по затылку, бац и готово… Они собирались содрать с них шкуру живьем, зверюшки еще трепыхались и дергались.

Я нагнулся к ящику с каблуками, стал крутить один из них в руках.

– Но беленький был мой! Его звали Mister Sweet.

Помрен зачавкал.

– Да-а… Ну что я теперь могу поделать, малыш. Они сказали, что договорились с тобой.

Изо всей силы я бросил каблук обратно в ящик.

– Вот вруны!

Каблук подпрыгнул и выскочил, а я выбежал на улицу, взял наполнившееся на треть ведро и отнес его в фургон.

Я поискал в саду Зорро, хотел посвистеть. Но губы были сжаты от гнева, а глотка пересохла так, что я не смог издать ни единого звука. После того как я налил воды попугайчику, я снял со стены копье. Острие, расплющенный гвоздь, было обломано, я вытащил остаток из деревянного наконечника и нацарапал на двери: «Смерть тебе, жирная свинья!» И ушел.

Поля за Клеекампом были уже скошены. Облака пыли поднимались в небо, где проносились стаи ласточек. Самолет с рекламным транспарантом летал кругами, а я брел сквозь кусты дрока, пока не дошел до края гравийного карьера. Моя тень падала на желтый склон. Я приложил ладонь к глазам и стал всматриваться в сухое дно карьера, изрытое словно соты. Внизу никто не играл. Было слишком жарко, и я поднял голову. Легкий, но очень шумный самолетик. Persil – всегда Persil! Из дверного проема свисала цепь, пилот был в шортах, и когда я вновь посмотрел на свою тень, недалеко от меня уселась одна из бродячих собак. Но я не обернулся, даже когда она тихо заскулила.

На краю карьера ржавый щит, предупреждающий, что есть опасность сорваться вниз. Чуть дальше склон действительно круто обрывался вниз. Я разломал копье о колено и бросил одну половинку вниз. Зорро насторожился, зарычал, вытянул шею. Я забросил и вторую, а он поскреб лапами по траве, покрутился вокруг себя и ринулся вниз. Хвост, весь в колючках репейника, вытянут как прут, а уши развеваются на лету. На секунду перед ним прошмыгнула его тень.

Но едва он спустился в карьер, лапы подогнулись, он взвыл и кубарем скатился по откосу, почти невидимый в клубах пыли. Скатывающиеся камни и гравий стучали, будто кости, а сам он стал похож на мешок с песком, спинного хребта как не было. Он встал на лапы лишь у кучи вывалившегося из кузова силоса. Чихая и отряхиваясь, Зорро смотрел на меня вверх. Внизу он был таким маленьким, желто-серым. Я постучал пальцем по виску.

– Это еще что такое, ты, глиняная катапульта! Хочешь все ребра переломать?