– Рано начинаешь… Причешись. И сними, пожалуйста, эти шорты.

Я пошел в детскую, но мои штаны цвета хаки были грязные, и я надел брюки от костюма для причастия, попытался разгладить стрелку. Но она осталась заутюженной. Потом я взял в ванной расческу, и когда уже собрался причесаться, в дверь постучали – вошла сияющая Маруша.

– Так я могу идти?

Отец сидел на диване и листал газету. На нее едва посмотрел. На Маруше были розовые штаны с маленькими разрезами над щиколотками и остроконечные туфли без пяток, скорее шлепанцы, чем лодочки, тоже розовые; кроме того, белая блузка с кружевным воротником. Накрашенные сочной красной помадой губы блестели ярче, чем новенькие машинки Matchbox. Она быстро показала мне язык.

Но отец помотал головой.

– Нет, в таком виде ты с нами не пойдешь. Надень на себя еще кое-что.

– Зачем? Там же больше тридцати…

Он продолжал листать.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Она слегка покраснела и посмотрела себе на грудь.

– А что? Заметно?

Она натянула блузку, и тут уж и я увидел, что она без бюстгальтера. Маруша опять скрылась в комнате.

Было настолько жарко, что разницы не было, сидишь ты в квартире или находишься на улице. Дорожка сквозь дроковые заросли была заасфальтирована и, казалось, вела прямиком к копру. Колеса не крутились, а флаг на мачте вяло повис. Ни дуновения. Листья на деревьях застыли, и ничто не шуршало в засохшей траве. Отец перекинул куртку через плечо и молчал. Он вообще мало говорил, да и я не знал, что сказать, и лишь то и дело срывал цветок дрока и принимался его сосать. Еще когда-то раньше мы вбили себе в голову, что цветы дрока сладкие. Желтые цветы могли быть только сладкими. Но они были на вкус никакие.

Марушины каблучки стучали по асфальту, она надела солнечные очки и, глядя в сторону горизонта, ткнула пальцем туда, где маячили очертания шахты.

Из трубы градирни поднимался белый пар, над ним промелькнула тень вороны.

– В каком из этих строений работаете вы, господин Кольен?

Узкий галстук сверкнул на солнце коричневым металлическим блеском.

– Ни в каком. Я работаю под землей, так же, как и твой отец.

– О, боже. Весь день?

Он кивнул.

– Сейчас всю ночь. А что?

– Не понимаю, как можно так работать. Это же вредно для здоровья, да? Вся эта грязь, пыль, плохой воздух, и в любое время может что-нибудь случиться.

– Случиться что-нибудь может и на другой работе. На стройке можно упасть с лесов, а на сталелитейном заводе… Да мало ли что может случиться. Главное, ты кормишь свою семью, верно?

Маруша, похоже задумалась, уставилась на дорогу. Почесала мизинцем под носом.

– Ну, да, наверное…

Она поддала пинком пробку от бутылки и замурлыкала себе что-то под нос, а я немного отстал и принялся рассматривать ее задницу в узких брючках. Даже прищурил глаза, чтобы взгляд стал острее. Но контуры трусиков разглядеть так и не сумел.

Мы свернули с велосипедной дорожки и спустились по узкой тропинке сквозь мусор и помойку к тротуару. Это была Клеекампштрассе, ее заасфальтированная часть, на домах еще была нумерация. А за мостом начинались бараки.

– Ого! – Маруша остановилась, сдвинула очки на лоб. – Куда это вы меня завели? Я здесь никогда не была!

Отец открыл калитку из кованого железа. Она доходила ему всего лишь до колен. В палисаднике много цветов, и каждый отдельный цветок как вспышка пламени – только несколько желтых, белых и оранжевых, а все остальные – красные. Пока отец нажимал на кнопку звонка, я разглядывал Марушины туфли. Сквозь тонкую кожу вырисовывались пальцы ног. Она слегка шевелила ими.

На втором этаже в сторону отодвинулась занавеска. Пожилая женщина. Ее губы выглядели так, словно она держала во рту что-то очень горькое. Потом мы услышали, как кто-то спускается по лестнице. Отец убрал мне челку со лба и показал глазами наверх.

– Он живет под самой крышей.

Щель в янтарного цвета стеклянной двери стала заметной только тогда, когда на нее упала тень. Открывший нам мужчина был довольно худой, можно сказать тощий, на ногах одни носки, без ботинок. Одет во все черное, но рубашка не подходила по тону к штанам, слишком уж новая. На воротнике и манжетах вкрапленные золотые нити. Он несколько хитровато оскалился и протянул отцу руку.

– Верзила, старая кляча! Собрался наконец? – Белокурые волосы слегка растрепаны, глаза голубые, а на подбородке порез от бритвы. – Ведь как чувствовал, словно в воздухе что носилось. Специально поставил в холодильник несколько бутылок пивка. Давайте все в дом.

Он широко распахнул дверь, но отец не двигался с места, взял меня за плечи.

– Это мой старший. Юлиан.

– Привет!

Он крепко пожал мне руку и посмотрел прямо в лицо. Веки по краям тоже черные – от въевшейся угольной пыли.

– Меня зовут Герберт. Но можешь называть меня Липпек, как и все остальные.

– А это…

– Черт побери! – Продолжая держать меня правой рукой, левой он уже здоровался с Марушей. – Не знал, что у тебя такая взрослая дочь! Вот уж уел так уел!

Отец строго усмехнулся, а Маруша хихикнула и театрально сделала книксен. А потом представилась.

– Мда! – крякнул Липпек и провел языком по губам. Огромный кадык так и заходил. – С такой красоткой надо переходить с шахтерского жаргона на великосветскую речь, иначе будет не по фасону. Ну, да ладно, всем – наверх. Держать все время прямо, до седьмого неба, а я быстренько спущусь в подвал. У меня там есть отменный шнапс – наливка собственного приготовления. Бальзам для души, всегда проходит на ура.

Лестничная клетка пахла мастикой. В натертом линолеуме отражались комнатные растения в горшках, стоявшие на невысоких подставках. Маруша поднималась по ступенькам на цыпочках. Иногда ее каблуки стучали по латунным полоскам как молоточки.

Квартирка у Липпека была крохотная. Платяной шкаф стоял на лестничной площадке перед дверью. Еще была кухня с душевой кабиной, маленькая спальня без окон и гостиная, мебель в которой из-за скошенного потолка стояла вплотную друг к другу: софа с деревянными подлокотниками, стол с пожелтевшей под стеклом кружевной скатеркой и два кресла. В шкафу со встроенными полками два ряда книг, фотоальбомы и картонный глобус. Моря и океаны на нем были такие же голубые, как небо за окном.

– Присаживайтесь!

Слегка запыхавшийся Липпек поставил на стол бутылку без этикетки. Жидкость внутри напоминала малиновый сироп, может, была немного светлее.

– Сейчас и пиво будет.

Он вышел на кухню, но в дверях обернулся. Я уже сел в кресло, правда, на краешек, и наклонил голову, чтобы лучше видеть корешки книг.

– А для тебя у меня есть безалкогольное пиво. Или лимонадная шипучка.

– Спасибо. Темное пиво будет в самый раз.

Отец с Марушей сели на софу. Светло-серые, словно вручную разлинованные обои – с узором из кисточек, палитр и багетов – были за их головами темнее, с пятнами жира на стене. Под лампой висела липучка для мух, клей на жаре расплавился и стекал по полоске коричневыми каплями.

Липпек поставил пиво на стол – три бутылки светлого и одну темного. Открыл шкаф, насколько позволяли кресла, просунул руку в щель и достал бокалы, рюмки и подставки из соломки. Потом откупорил наливку.

– Воскресенье только начинается… Ladies first^[21].

Но отец прикрыл Марушину рюмку рукой. Та оторопела, возмущенно надула щеки, а Липпек наморщил вопросительно лоб.

– Что такое? Беременная?

Она рассмеялась, но тут же прикрыла рот кончиками пальцев. Отец отодвинул от нее рюмку.

– Ей нельзя. Во всяком случае, ничего крепкого. Слушай, ей же всего пятнадцать!

Липпек удивленно вскинул брови, что выглядело наигранно.

– Серьезно? Больше не буду. Хорошо, что сказал. Заранее надо знать, за что можно угодить за решетку, а? А я-то думал, ей уже замуж пора.

Он подмигнул Маруше, налил остальным до краев. Запахло черной смородиной.

– Но одну-то можно, а, верзила? Только чтоб чокнуться. Это ведь всего-то лишь ягода…