– А что кобыла?

– Стоит и не двигается. Похоже, ей это понравилось. Жеребенок уже давно опять убежал в конец загона и гонялся там за бабочками, а мать стоит и дает себя гладить человеческому дитя. Бог знает, сколько времени это продолжалось. У меня и сейчас мурашки по коже бегут, как только вспомню это бесконечное «ай»!

Он щелчком выбросил сигарету на асфальт, и я раздавил дымящийся окурок.

– Но потом ей все-таки надоело, и она сделала шаг вперед. Мой малыш упал, закричал от страха, и все затаили дыхание. Да и кобыла тоже испугалась, встала немного боком. Чтобы сделать следующий шаг, ей нужно было поставить копыто именно туда, где лежал ребенок. Но она медленно подняла ногу и пронесла копыто над ним, фыркнула и пошла к жеребенку в конец загона.

– Уф, – произнесла Маруша и расстегнула еще одну пуговицу на блузке, – я бы уже сто раз умерла. На месте матери, имею я в виду.

Отец усмехнулся.

– Да, Лизель так дрожала… Должен тебе сказать, – он посмотрел на меня, – думаю, в тот день ты впервые отведал настоящую порку.

– Да?

Я подался вперед, хлопнул комара.

– Может быть. Не помню.

Когда мы уже были дома, Маруша дала мне на лестничной клетке подзатыльник.

– Ну, так, вы, двое… Мы отлично прогулялись. Благодарность – за мной, – она открыла дверь, – а сейчас я завалюсь на часок. – Но на пороге она обернулась и показала на отца, который развязывал шнурки, затянувшиеся в узел.

– Ты сам соберешь его. Или, может, я?

– Чего?! – Я сбросил сандалии. – С какой это стати ты?

Она пожала плечами, а когда отец выпрямился, она уже почти скрылась в своей комнате. Он выглядел бледным, усталым, вытер ноги о коврик. Ботинки в руках, узел галстука ослаблен.

– Прежде чем спускаться вниз, почисти зубы, слышишь? Чтобы они не учуяли от тебя шлейф. После того, как я тебя споил.

Она странно засмеялась, как-то с оттенком печали.

– Да, и вы, конечно, тоже.

И закрыла дверь.

Я переоделся, и когда вышел из туалета, отцовские штаны и рубашка уже лежали на кровати. В одном нижнем белье, с газетой в руках, он стоял перед телевизором и смотрел, как играют в футбол. Он слегка покачивался, а я прошел на кухню и открыл банку сосисок.

– Ты когда уходишь?

– Попозже. У нас сегодня короткая смена. А что?

– Можно мне взять велосипед? Хочу съездить на Баггерзее искупаться. Вернусь вовремя.

– Да ради бога, – он выключил телевизор, – смотри только не проколи.

Дорога на Кирххеллен была новой, на асфальте еще не было никакой разметки, а туго накачанные шины не издавали ни звука. Не держась за руль, я петлял, поедая бутерброды с сосисками. Проезжая мимо птицефермы, я навис над рулем, замахал локтями как крыльями и пронзительно закукарекал. Но куры даже не шевельнулись, продолжая лениво дремать в песочных лунках.

Перед Графенмюле, где заканчивалась новая дорога, я свернул на боковую дорожку к вырытой экскаватором яме, солнце окрашивало верхушки серо-коричневых сосен в золотистые тона. Ни дуновения. Пыльные кроны стояли неподвижно. Как и обычно по выходным, вокруг озера было полно машин. Треск и шум радиоприемников да крики и взвизгивания купающихся слышались уже издали. Кто-то играл на трубе.

У продавца мороженого на трехколесной тележке я купил бутылку лимонада «Синалко» и объехал вокруг парковки. Пронизанная корнями тропинка вела к малому озеру, до которого на машине уже было не проехать. Оно наполовину заросло камышом, там можно было спокойно отдохнуть, и когда я вышел на просвет, на меня прыгнул Зорро. Он был весь мокрый и скулил от удовольствия, задняя левая нога, как всегда, подогнута. Я прислонил велосипед к сосне и потрепал его по загривку. Марондесы стояли по брюхо в воде, на надувном матрасе между ними лежал всякий мусор: мятая кастрюля, продырявленный совок лопаты, консервные банки и руль от велосипеда. Я помахал им, снял с багажника подстилку и пошел к берегу, где лежал совершенно голый Толстый. Он листал журнал с картинками и никак не ответил на мое приветствие, даже не обернулся. Только шмыгнул носом.

– Эй, Юли.

Карл сел на корточки, вода доходила ему до подбородка. Я расправил подстилку. Он поднял старый, весь обвешанный мхом утюг.

– Проваливай, Юли, на дворе не июль, а август!

– Очень остроумно…

Я разделся, сложил одежду, положил ее под голову и раскрыл взятую с собой книжку – «Кожаный чулок». Зорро лег рядом со мной на траву. От него, как и от озера, пахло гнилью.

Толстый посмотрел на меня.

– Это еще что такое. Тут так лежать нельзя. Это пляж для нудистов.

– Правда? – Я пялился в книгу, но не мог прочесть ни строчки. – С каких это пор?

– Всегда так было. Или ты на ком-нибудь видишь плавки?

Я показал на собаку, облепленную ряской, но Толстый даже не ухмыльнулся. Чесал свою мошонку. Франц с Карлом вытащили на берег матрац. И они были голые, только сильно волосатые. Весь собранный на дне хлам они выкинули в кусты, а Толстый защелкал пальцами.

– Идите сюда, гляньте на этого типа. Правда, в этих лоснящихся плавках он похож на голубого?

Они оценивающе посмотрели на меня. От самодельной татуировки – пронзенное молнией сердце – левая рука Карла была еще довольно распухшей, а Франц, вытерев руки о задницу, приближался ко мне. Он немного косил, а когда встал надо мной, то с него на книгу, на обертку из газеты, закапала вода.

– Эй, – я отодвинулся в сторону, – поосторожней!

Но он тряхнул надо мной волосами и поболтал членом, а его брат приблизился ко мне с полной горстью ряски. Я вскочил. А Толстый продолжал листать журнал.

– Значит, или ты снимаешь плавки, или проваливаешь отсюда. Мы вычистили здесь весь берег и поэтому решаем, кому здесь и как купаться.

Я ничего не сказал. Сгреб свои вещи, а Карл растер зеленую массу по шерсти Зорро, тому это очень понравилось. Он радостно запрыгал. По идущей вокруг озера тропинке я перебрался на другое место, откуда тоже можно было спокойно дойти до воды, не продираясь сквозь камыши. В траве там была низина, и когда я улегся в нее, я видел лишь небо и усыпанные шишками макушки деревьев. И, хотя ветра вроде и не было, они слегка раскачивались.

Я пил маленькими глотками лимонад и понемногу почитывал книжку. Кроме случайного смеха да плеска воды ничего не слышал. Один раз кто-то громко издал неприличный звук. Я лежал в полудреме с книгой на груди. Солнце уже садилось, а все тело чесалось от комариных укусов. Большинство из них, сам того не замечая, я разодрал до крови, но когда комариное гудение и звон в ушах заглушили даже отдаленный гомон купающихся на большом озере, я сел. Газетная обертка сползла с книги, и переплет песочного цвета оказался светлее в том месте, где его прикрывала реклама корма для мелких домашних животных. Напечатанная темной краской морская свинка не пропустила солнце.

Когда я спустился к воде, на пляже для нудистов никого не было. И Зорро тоже не было видно. Там, где лежал Толстый, трава была еще примята, рядом валялась смятая пачка сигарет и обгорелые спички. Чтобы лучше видеть, я приложил ладонь к глазам «козырьком». Но сомнений не оставалось: велосипед исчез.

Я собрал свои вещи, рванул через папоротник, звал Толстого. Но среди деревьев никого не было. Во мху валялся моток проволоки, дырявая вывеска с надписью «Лесничество», чей-то ботинок. Я продрался сквозь кустарник на берегу, осмотрел камыш и даже ступил ногами в мутно-зеленую воду. Но сквозь нее ничего не было видно уже на ширину ладони. Стиснув зубы, я тихонько выругался и пошел вперед, вспахивая ногами тину. О валявшемся там мусоре я совершенно не думал. Единственный предмет, на который я наступил, было старое колесо от мопеда, все спицы в водорослях.

Потом я оделся и побежал к большому озеру, уже почти целиком погрузившемуся в вечерние сумерки. Там стоял один-единственный автомобиль, Ford Taunus, дверцы открыты. Играло радио, а на больших пледах лежали две пары, тискались и обнимались. Пустые пивные бутылки воткнуты в песок горлышком вниз, золотистые колосья на этикетках блестят на солнце. Когда на них пала моя тень, один из мужиков поднял голову.