Прошли времена весёлые, когда люди со всей округи чуть ли не через день поглазеть на публичные истязания и казни съезжались. Лицедеи бродячие, клоуны, крики, вопли пытуемых, кишки на помосте, запах горящей плоти, рёв экзальтированной толпы, кровь, эль рекой, блудницы с бесстыдно нагими грудями, пьянка-гулянка до утра. Было, да прошло… Палач с уныния лавку мясную держит. Всего-то и радостей осталось: воришку на рынке изловят, жену неверную с любовником застукают, ведьму-ведунью или, к примеру, вот курзона изобличат. Какой-никакой, а повод с родственниками встретиться, поговорить, руками помахать, размяться на свежем воздухе.

Изменника, еретика ли, фальшивомонетчика поймать — редкая удача! И палачу любо-дорого стариной тряхнуть, шкуру крючьями с кого заживо содрать. Всяко и помельче, известно, случается, шлюху грудастую не поделят, собаку чужую зашибут, ногу в сутолоке базарной отдавят. Всяко. Дерутся тогда, словно оглашенные, зачастую до смертоубийства доходит. Опять-таки, кто-то же должен соль-матушку в Сагрийских горах¹⁵ ковырять-добывать, света белого не взвидя, в страшных копях заживо гния? Мрут там даже самые отчаянные и выносливые, точно тараканы на морозе, оттого пополнение постоянно требуется.

Что ж, поговорили о том о сём, подошло времечко в таверну возвернуться, дабы горло промочить, трескотней несущественной иссушенное. За период недолгого отсутствия нашего, поверьте, декорации нисколько не менялись. На изрядно полинялой, жалобно скрипящей под порывами ветра вывеске всё так же гордо значилось: «Первый Мечник». По слухам, лет двадцать тому назад основал сие угодное Вааглу заведение вышедший на пенсию бывший лучший в округе, но опальный боец на мечах. Здесь его немного погодя, будто свинью в пьяной драке, и прирезали. А память осталась. Однако поспешим вовнутрь.

Уютное местечко, в коем по неведомым пока ещё причинам праздно томился упоминаемый в начале нашего повествования господин, являло собой небольшое, сравнительно чистое, насколько позволяют туземные обычаи, помещение посетителей эдак на двадцать пять — тридцать с огромным камином посередине, единственным квадратным маленьким окошком, тщательно забранным мешковиной, и предназначалось, по-видимому, для обслуживания уважаемых людей по особым случаям. Ни дать ни взять банкетный зал! Несколько коптящих под потолком толстенных свечей давали в достатке мутного дрожащего света, кроме того, — о невиданная роскошь! — подсвечник стоял на каждом столе. Не-е-ет, черни явно не место здесь! Иной расклад там, за стеной! М-м-м-м! Громкая ругань, хохот, глухие удары, крики, женский визг, чёрт-те какие еще музыкальнейшие звуки варящегося, бурлящего, рвано-вонючего необычайно живого перфоманса, проникая урывками сквозь худую перегородку, вызывали неудержимое желание поучаствовать, напиться до соплей, помацать огромные упругие грязные сиськи, вполне возможно, схлопотать по физиономии, вываляться в грязи и, сломав, наконец, к всеобщему удовольствию пару-тройку челюстей и носов, провести остаток ночи за решёткой в тёплой компании потерявшего всякий облик человеческий разномастного отребья. Впрочем, гость наш никакого интереса до всеобщего веселья не проявлял либо весьма деликатно заинтересованность эту свою скрывал.

С трудом вмещающийся за низеньким колченогим столом незнакомец походил на огромный валун посередь вспаханного поля, такой же одинокий и неуместный. Схожесть вдобавок усугублял неимоверно грязный камзол, ещё, верно, при жизни Святого Кууна потерявший первоначальный цвет, взамен приобретший столь любезный взору истых приверженцев чумазых добродетелей Преподобного равномерный землистый оттенок. Видно, хозяину его всё ж не раз приходилось искать приюта в хлеву, деля ночлег с нищими, свиньями, кошками да крысами, изобилующими, надо полагать, блохами, вшами, вонючими клопами и прочей паразитской живностью. Не так ли? Сапоги, однако, добротные, воловьей кожи, да и накидка меховая, небрежно брошенная на соседний стол, — знатная, даром что заляпана изрядно. Удивительное дело, но за всё это время незнакомец ни единого раза не почесался! Хотите верьте, хотите нет! Он вообще не делал ровным счетом ничего такого, присущего и привычного всем без исключения горожанам, приятнейшего до рези в животе, до коликов печёночных, как то: не пердел, не рыгал, в тарелку не блевал, на пол не сморкался, под себя не гадил. Можете себе представить? Нет? То-то же! «Неужто чужеземец?! — удивлённо воскликнет проницательный наблюдатель. — В такой дыре? Каким лихом его сюда занесло?» И, конечно же, будет прав.

Внешность чужака, несомненно, заслуживала особого внимания. На вид ему было эдак лет сорок пять — пятьдесят. Глядишь, и поболее, а приглядишься, и поменее. Никогда ведь доподлинно не угадаешь, что скрывается под грязно-русыми кашлатыми лохмами, бородою клочной да двухнедельным слоем грязи с копотью. Бывает, обреют лицо злодею, приговоренному к пытке грушею¹⁶, — такие юнцы желторотые обнаруживаются, хоть святых вон выноси! Не наш случай, ясный пень, но всё же… Широченные покатые плечи венчала огромная лобастая голова, вмещающая, осмелимся предположить, столько мозгового вещества, коего иному умнику и малой толики хватило б, дабы мужем учёным прослыть. Не каждому по зубам, согласитесь, постичь магию букв, словообразование из оных или, положим, цифирное исчисление мудрёное осилить. Живописать же Заповеди Ваагла вензелями орнаментальными, судить со знаньем дела о движении светил небесных и философствовать непринуждённо вообще лишь немногим образованнейшим монахам доступно! К тому ж излишнее это, кому-то нужно ведь и закуты выгребать, топором орудовать, за плугом ходить, руки-ноги-головы на поле брани рубить.

Почти полностью сокрытое косматой неухоженной бородищей, лицо под ней просматривалось волевое и решительное. Крупный, преломленный чуть ниже переносицы нос, нависая над тяжёлым, далеко выдающимся подбородком, придавал незнакомцу сходство с огромной хищною птицей. Схожесть вдобавок усиливали глубоко посаженные серо-стального цвета глаза, при всей своей напускной осоловелости чутко реагировавшие на каждый звук, каждое дуновение сквознячка, любое мимолетное движение. У такого орла, в народе молвят, мышь за спиной не проскочит незамеченной! В то же время, кажущееся нарочито медлительным и неповоротливым, это грузное человечье нагромождение излучало некую затаённую энергию, силу недюжинную звериную, готовую в любой момент разжаться, развернуться пружиною стальной и молниеносно ударить насмерть! Справедливость подобных предположений совершенно недвусмысленно подтверждал и немереной длины обнажённый двуручный меч, возлежащий здесь же, на столе, под правой рукой хозяина.

О-о-о-о, что это был за меч! Чудесное оружие! Великолепный фламберг¹⁷! Огненный клинок — Посланник Смерти! Воины, когда-либо державшие его в руках, прекрасно осведомлены — повреждения, нанесённые волнообразным лезвием, почти всегда смертельны. Поражённый им умрёт либо на поле боя, корчась от боли, источаемой страшными рваными ранами, либо незначительно позже в адском пламени пожирающей плоть гангрены.

Гм… Увечья и болезни, без сомнения, проявления бытия, интереснейшие во всех отношениях, однако всему свой черёд. Мы всё ж таки в таверне, и всякому, попирающему землю грешную, отлично известно: ничто не скрашивает томительное ожидание лучше отменной свиной ножки, сдобренной, ко всему прочему, парой кружек чудесного монастырского эля. Незнакомец наш, невзирая на внешний вид, весьма непрезентабельный, человеком был, видимо, благородным, к тому же, как мы уже выяснили, неглупым, потому именно так он и поступал, отрезая закопчённым кинжалом добрые ломти сочащегося, обжигающе горячего мяса, серого ноздреватого хлеба и, монотонно перемалывая их отменными зубами, периодически запивал все это сомнительного вида бурой жидкостью, распространяющей вокруг тошнотно-кислое благоухание. Изредка благородно отрыгивал, брал меч, некоторое время задумчиво, словно оценивая его железную всеразрушающую тяжесть, будто свыкаясь, роднясь с ней, держал грозное оружие в вытянутой руке, вставал, делал несколько искусных выпадов, хитроумных, доведённых до автоматизма, сочетаний кустодий, обсессий и инвазий¹⁸, вращал, колол, рубил воображаемых противников, плотно заполняя пространство вкруг себя пронзительно свистящей сталью. Обычные ратники и двумя-то руками схожие железки с трудом ворочают, здесь же… Нда-а-а! Силища! Немного подустав, осторожно, с потаённым уважением, долго и тщательно протирал потемневшее в битвах лезвие сальной тряпицей, смазывая остатками свиного жира из тарелки, правил небольшим оселком, после чего водружал ровно на то же место подле себя. Затем подходил к очагу, прокаливал кинжал в раскалённых углях и снова неспешно принимался за еду, причём ритуалы эти, абсолютно, заметьте, бессмысленные с точки зрения любого нормального жителя Карсты, осуществлялись после каждого упражнения без видимых на то причин.