Михаил Николаевич налил в свой стакан уже остывший чай, посмотрел стакан на свет, отпил.

— Тебе налить, Григорий Павлович?

— Благодарствую. Хотя плесните немного.

— Все-таки сказал бы мне, Григорий Павлович, зачем в Иркутск пожаловал, да еще с целым арсеналом.

— Проездом, Михаил Николаевич, проездом. Почти два года в вашем городе не был, знакомая у меня тут жила, хотел навестить. Женщина она немолодая, но еще ничего, сами понимаете, не могу же я ее назвать… Побеспокоите хорошего человека, а мне конфуз.

— Ну а пистолеты — ей, что ли, в подарок?

— Нет, Михаил Николаевич, — с усмешкой отвечал Международный, — держал для самообороны. Слышал я, бандитизм вы тут развели, вечером на улице и не пройдешь: грабят прохожих. А на мне шуба приличная. Если бы моя власть, я бы всех грабителей и хулиганов на фонарях вешал. Посудите сами, другой дурак напьется — и в драку, людям настроение портит, кого-то покалечит, а потом его в тюрьму — и срок обеспечен. Ну, я понимаю, украл двадцать — тридцать тысяч. Если и попался, то не обидно. Не нашли — полгода жил бы припеваючи. А у хулигана какая корысть? Или вот о тех, кто на улицах прохожих останавливает. У другого в кошельке, может быть, всего двугривенный, а он его обирает и за эти двадцать копеек срок имеет. Раньше хулиганов и таких крохоборов мы в тюрьме и на нары-то не пускали. На полу, возле параши, их место было.

— Хулиганы и грабители — это, конечно, плохо, — в тон Никитскому отвечал Фомин. — Ловим мы их, стараемся, батюшка Григорий Павлович. А к кому вы-то приехали, сказать все-таки придется.

— Думаю, Михаил Николаевич, не стоит. Пусть человек себе живет спокойно. Сколько нам, старикам, и жить-то осталось? Вот вы, наверное, хотите узнать, где я пистолетиками и инструментом разжился? Это, пожалуй, скажу. Это, как я понимаю, вам надо знать. Ехал я в поезде Москва — Владивосток, ну, конечно, в мягком вагоне, а со мной в купе один молодой человек оказался. Он в ресторан, а я заглянул в его саквояж и вижу, что это добро мне самому пригодится. На первой станции, кажется в Тайшете, вышел я с чемоданчиком, а затем на следующий поезд — и дальше проследовал.

Фомин расхохотался.

— Везет вам, Григорий Павлович: один доброжелатель дело в Иркутске готовит, другой инструмент с оружием подсунул.

— Зря вы смеетесь. Эту историю я вам специально для протокола придумал. Должны же вы задать мне такой вопрос? Должны. Ну и запишите мой ответ, я еще вам и приметы обрисую хозяина саквояжа. Чего другого, уж не обессудьте, не скажу. Ищите, не буду у вас хлеб отнимать. Что касается меня самого, то тут вам легче. За любой неотбытый срок мне гражданин судья за побег еще парочку годочков накинет, и отправлюсь в лагерь. Но сами посудите, какой мне резон сидеть? Чтобы все сроки отбыть, нужно еще две жизни прожить. Вот потеплеет, зазеленеет тайга, и уйду. У меня просто страсть бродить по тайге, жаль, что староват стал.

В пять часов Фомин отправил Международного в камеру.

— Пойдем, Саша, по домам. Отдохнем немного, вечером снова… Ну как тебе этот гусь?

Саша только развел руками, а Фомин, собираясь на перерыв, пообещал:

— Вечером напишем письмо в Москву, в МУР. Пусть они среди дворников поищут этого «банкира». Тоже, наверное, сложа руки не сидит. Самое страшное у этих рецидивистов их философия, уверенность в правоте своей, что ли. Да и в обаянии определенном им не откажешь, могут при желании расположить к себе, особенно молодежь. Мало того, что рецидивисты разлагают людей, но они еще и распространяют профессиональные навыки. Страшные они, Саша, люди. Кстати, приехал к нам этот самый Международный по вызову. Кто-то послал ему телеграмму с приглашением. Хотел я с ним в одной гостинице пожить и найти его приятелей. Но вот, видишь, не удалось. А приехал он, думаю, за стоящим делом. Отмычки видел? Имей в виду этот самый Григорий Павлович ими любой сейф откроет. Только где этот сейф и кто его отыскал, мы с тобой не знаем. Но наверняка дело крупное, не зря с оружием решили идти. Учти, этого самого Никитского два года назад мы здесь, в Иркутске, схватили. Суд его за побег осудил, а зачем он приехал, к кому, так и не дознались. Сейчас ему Иркутск стороной надо объезжать, а он снова здесь. Да с оружием. Думаю, и первый раз он не пустой приезжал. Но тогда я у него ничего не нашел и не дознался, что его к нам притянуло. Говорили мне, что в прошлый раз был у него чемодан, коричневый, кожаный, но, куда он его дел, не узнали. Ладно, пошли, а то уже половина шестого.

В тот же вечер, отправив письмо в Московский уголовный розыск, Фомин вызвал Никитского. Привели его заспанного, и он, потирая руки, прохаживаясь по кабинету, сразу начал балагурить.

— Хорошо, что вызвали, а то я, как от вас вернулся, закусил и на боковую. Еще бы часок поспал, а потом всю ночь бессонницей мучился. — Международный взглянул на Сашу, потом на Фомина. — Может, чайком напоите? Сейчас бы горяченького, да покрепче, а к нему рюмочку коньяку. — Никитский опустился на стул, прикрыл глаза и мечтательно продолжал: — Есть такой божественный напиток «Мартель». Две-три крохотных рюмки — и усталости, тоски как не бывало. Вы вкушали, Михаил Николаевич, когда-нибудь «Мартель»?

— Что вы, Григорий Павлович! Где мне! Я и шустовский-то коньяк только в витринах видел. Но коньяк я вам сейчас не обещаю, а чайком покрепче напою. Организуй, Саша, и бутербродиков прихвати.

За чаем Никитского потянуло на воспоминания, и он рассказывал о своих удачных кражах, словно о каких-то подвигах. Саше даже стало противно слушать. Он смотрел на Фомина и удивлялся, почему тот не оборвет вора, не поставит его на место. А Фомина как подменили. Он был весь внимание, поддакивал, хлопал по плечу Никитского, от избытка чувств потирал руки и вместе с ним весело смеялся над одураченными жуликом простачками. Когда Международный вспомнил, как он перед самой империалистической войной удачно очистил сейф какого-то богача в Брюсселе, Фомин совсем развеселился, даже засмеялся от удовольствия. Потом внезапно спросил:

— Как же вы тут у нас так опростоволосились? Влипли, Григорий Павлович, что называется, ни за понюшку табаку.

— Привычка подвела. Любовь к чистым простыням. Мог бы остановиться в другом месте, но понесла меня нелегкая в гостиницу. Люблю чистоту, уют и ценю покой. Ведь на квартире как? Хозяйку со своими причудами терпи. К ней знакомые зайдут, и ты, хочешь не хочешь, улыбайся, разговаривай. В гостинице другое дело — сам себе хозяин. Но в этот раз мне и там не по себе было. Предчувствие, что ли? Мне бы, глупцу, раз душа болит, за паспортишком-то не заходить. Спуститься бы по черному ходу во двор — и поминай как звали. Сидели бы вы, гражданин Фомин, с помощничком в вестибюле, хотя, откровенно скажу, вас я не признал, да и помощника вашего тоже. В общем, я… — Никитский не договорил. Взял бутерброд и, прихлебывая из стакана, снисходительно взглянул на Фомина.

— Ну и что? Через неделю-вторую нашел бы вас в другом месте.

— Черта с два вы нашли бы меня здесь через две недели. Через две недели гулял бы я по Унтер-ден-Линден или по Монмартру. — Никитский поставил стакан, неожиданно встал, его движение было настолько резким, что Саша тоже вскочил, только Фомин остался спокойно сидеть, прикрыв глаза.

— Так где бы вы гуляли, Григорий Павлович, через пару недель?

— В Одессе по Дерибасовской или в Питере по Невскому, а может быть, в Ростове. Неужели вы думаете, что я остался бы в вашем паршивом городе, если бы унес из гостиницы ноги?

— Хитрите, Никитский, — вздохнул Фомин. — Вряд ли вы от нас бы уехали, ни с кем не повидавшись.

— Кто его знает, гражданин Фомин, — задумавшись, словно что-то вспоминая, проговорил рецидивист. — Может, и задержался бы на пару-тройку дней. Я же вам говорил, любовь у меня к одной даме давняя.

После допроса Фомин и Дорохов вышли на улицу в ночь, в мороз.

— Ты, я вижу, не очень доволен вечерним разговором? — поинтересовался Фомин.

— Гад этот Никитский. Противно на него смотреть, не то что слушать.