Фомин с Сашкой начали по порядку.

— Сначала давай уточним, чем мы располагаем. — Михаил Николаевич достал из сейфа дело Никитского, свои заметки, полистал документы. — Вот телеграмма, с которой все и началось. «Стало известно, что вор-рецидивист Никитский по вызову с инструментами и оружием выехал в Иркутск. Намерен остановиться в одной из гостиниц. Предполагается, что соучастники подготавливают крупное преступление. Никитский был в Ленинграде, договаривался в обмен на золото приобрести иностранную валюту. Примите меры задержания рецидивиста, предупредите преступление. Исполнение доложите. Начальник уголовного розыска Главного управления милиции НКВД СССР». Сдается мне, Никитский давно готовил это преступление. Но у него что-то не клеилось, — объяснил Фомин. — Когда мы его задержали, начальник звонил в Москву, и ему прямо сказали, что Никитский уехал на дело. Взяли мы его на второй день после приезда. Так? И я думаю, что за это время он ни с кем из дружков не встретился, потому что пистолеты и отмычки так и остались при нем.

— Похоже, дядя Миша, вы правы. А если в почтовых отделениях поискать ту телеграмму, что ему отправили?

— Как же ты будешь ее искать? Откуда послана, неизвестно. Когда и самое главное, на чей адрес — тоже не знаем. В уголовном розыске наркомата, если бы знали эти подробности, подсказали бы нам обязательно. Давай лучше подумаем, почему наш Григорий Павлович за сутки с лишним своих знакомых не нашел. Ну, скажем, в Иркутск он приехал в четыре часа дня. На извозчике весь город мог объездить, кого угодно отыскать, а потом и в гостиницу. Мы с тобой опоздали его встретить. Но нам же не было известно, когда он заявится.

Два года назад задерживал я Никитского после побега. Он тогда, как сохатый по тайге, по окраинам города носился: то в Рабочий поселок, то на Звездочку заявится, а схватили его на станции Иннокентьевской. Точно было известно: приехал он тогда в Иркутск с чемоданом, но куда его спрятал или кому передал, что было в том чемодане — так и не узнали. Проведал я сейчас те адреса, был на Звездочке. Похоже, на этот раз там он и не показывался.

— Дядя Миша, а может быть, он на прииск собрался?

— Зачем же ему тогда гостиница? С поезда — и на тракт. В попутную машину — и там. Меньше бы на глазах маячил. Впрочем, дай-ка сюда копию его записки. «Сижу в уголовке, но тут мне недолго маяться, — читал вслух Фомин. — Пришли жратву. Гадаю: кто меня продал? Не забывай мой совет. Узнай, где я буду отдыхать, пусть из дому привезут чистое белье и липовый чай. Не обижай без меня рыжую. Жениха ей нашел. До свидания». — Фомин отложил листок, прошелся по кабинету, остановился против Саши. Давай представим себя на месте Никитского и подумаем, как в каких случаях он мог бы поступить. Обсудим первую задачу. Почему, имея приятелей или соучастников в Иркутске, он шлет записку на прииск?

— Боится, дядя Миша, что попадет она вам в руки и приятели окажутся в соседней камере. До прииска, может, не доберетесь.

— Возможно… Еще вопрос: если его дружки у нас в городе, почему он не встретился в ними сразу?

— Заходил, не застал дома и отправился в гостиницу.

— Тут, к сожалению, дорогой мой, ты ошибаешься. О гостинице мы узнали из телеграммы. Значит, еще до приезда в Иркутск Никитский намеревался остановиться именно там.

— Все ясно! Поторопились мы, дядя Миша. Нельзя было брать Никитского возле гостиницы на дороге. Он как раз и отправился к своим приятелям, чтобы отдать им на хранение саквояж.

— Может быть, Сашок, может быть… Только сдается мне, что не привел бы Международный к своим приятелям. Чутье у него, что у волка. Помнишь, он сам сказал, что слежку почувствовал.

— Куда же он хотел податься?

— Чего не знаю, того не знаю, — вздохнул Фомин. — Попробуем с другого конца. Ну-ка прочти еще раз записку.

— «Сижу в уголовке…»

— У нас, значит, — усмехнулся Фомин. — Дальше.

— «Но тут мне недолго маяться…» Конечно, недолго. Вы же сами говорили, что его скоро переведут в тюрьму.

— А тюрьма ему что — санаторий? Тут маяться, а там не будет? Постой, а почему маяться? По-блатному он должен был написать «чалиться». — И Фомин, откинувшись на спинку стула, задумался. — А помнишь, как он хвастался, что снова убежит?

— Помню. Говорил, дождется «зеленого прокурора», весны, значит, и убежит в тайгу.

— Может быть, тут намек на май месяц? — задумчиво произнес Фомин. — Дальше.

— «Пришли жратву…» — продолжал читать Дорохов.

— Зачем Никитскому продукты? Он что, голодает у нас, что ли? Вчера я ему разрешил купить колбасу, сыр, сахар, папиросы. Деньги у него есть. Нет, передачу он требует по другой причине.

— Может, ждет что-нибудь тайное?

— Что он, новичок? Не знает, что передачи проверяются? Нет, не ждет он ничего тайного. Думаю, для него важен сам факт передачи. Раз принесли передачу, значит, записку получили и все его намеки поняли. Раньше у старых рецидивистов хитрющая символика была. Скажем, есть в передаче луковица. Одна-единственная — значит, и на воле тем, кто принес передачу, горько. Две луковицы — еще горше, много — совсем невмоготу…

Посмотрим, что там дальше.

— «Гадаю, кто меня продал».

— Это для красного словца, чтобы цену себе поднять. Никто тебя не продавал, Григорий Павлович, сам себя продал. Дьяволу.

— «Не забывай мой совет».

— Это, пожалуй, уже не пустые слова. Может быть, напоминание о каком-то сговоре, а может, предостережение. Согласен?

— Согласен-то согласен, а только насчет чего предостережение?

— Эх, друг ты мой, я-то думал, что ответ с прииска ты привезешь. Думаю, только там и можно было это выяснить, особенно если бы удалось повстречаться с самим Хозяином. О чем тут речь, мы, пожалуй, сразу и не узнаем.

— Жаль, конечно, что повидаться с ним не удалось, — вздохнул Саша.

— Кто знает, может, и к лучшему… Что еще?

— «Узнай, где буду отдыхать, пусть из дому привезут чистое белье и липовый чай».

— Тут все ясно. «Где я буду отдыхать» значит «Где буду отбывать наказание». «Чистое белье» — деньги, а «липовый чай» — «липовые», в смысле поддельные, документы. Есть возражения?

— Раз хочет бежать, куда же без денег и документов? По-моему, дядя Миша, все логично. Но смотрите, дальше-то опять не вяжется.

— «Не обижай без меня рыжую. Жениха ей нашел».

— Считаешь, не вяжется? — переспросил Фомин.

— Неужели ему сейчас до какой-то рыжей? Тем более до сватовства?

— Тут, конечно, Саша, ты прав, не до сватовства ему. Ну а если допустить, что речь идет не о женщине?

— О ком же? — удивился Дорохов.

— Не о ком, а о чем. Прочти-ка конец московской телеграммы.

Саша отыскал телеграмму.

— «…Никитский был в Ленинграде, искал возможность в обмен на золото приобрести иностранную валюту…»

— Стой, понял? В обмен на зо-ло-то, — по слогам повторил Михаил Николаевич. — А знаешь, как его рецидивисты называют?

Саша пожал плечами.

— Золото преступники на своем жаргоне называют рыжьем, рыжиками.

— Как же понимать «не обижай рыжую»? Чепуха какая-то.

— Не совсем. Скорее всего, это просьба или требование без него самого не трогать золото, для которого, очевидно, в Ленинграде он нашел «жениха», то есть скупщика. Ой отдаст ему золото в обмен на иностранную валюту. Вот вопрос, зачем валюта? Хотя подожди, это, пожалуй, тоже понятно. Бери бумагу, записывай нашу расшифровку. — И продиктовал:

— «Сижу в уголовке, убегу при первой возможности к маю месяцу. Пришли передачу, буду знать, что получил мою записку. Узнай, где буду отбывать наказание, и туда пусть привезут деньги и поддельные документы. Без меня золото не трогай, я нашел на него покупателя. Скоро увидимся».

— Ну как?

— Здорово, дядя Миша! Но такое распоряжение можно послать только близкому человеку.

— Наверное, Хозяин и есть этот самый человек. Хорошо, хоть мы знаем, где его искать. Думаю, что и преступление, связанное с золотом, Никитский задумал вместе с этим самым своим приятелем. Вот только кто он? С буфетчицей связан бесспорно. Пойду-ка я к начальству на совет. Пусть отправят на прииск кого-нибудь да разберутся со всеми знакомыми этой Анны. Дай-ка мне обе записки — копию подлинной и нашу расшифровку. А пока я буду ходить по начальству, напиши подробный рапорт о поездке. Смотри ничего не пропусти. Любая мелочь может пригодиться.