На стороне противника метнулся прожектор, потом полоснули яркие лучи фар и послышался далекий шум моторов. Постепенно он стих, точнее, его заглушил усилившийся прочесывающий огонь. Из тумана густо вылетали светлячки трассирующих пуль и гасли в брустверах наших окопов.

Советская сторона молчала. Лебедев поморщился: следовало бы отвечать, иначе немцы могут подумать, что молчим неспроста. Это насторожит их. Но, прикинув все, майор решил, что, пожалуй, можно и не нарушать огневого режима, принятого в последнее время.

Лебедев подошел к пеньку, сел и стал смотреть на немецкую сторону.

Зюзин, как всегда, шел первым. Шел легко, неслышно, чутьем угадывая в тумане кочки и сушинки в заболоченной пойме крохотной речушки, вдоль которой располагалась оборона воюющих сторон. Немецкий берег был чуть выше, наш — чуть ниже.

Когда выбирали место перехода линии фронта, Зюзин забраковал этот участок: через него проходила первая из погибших групп. Он вообще настаивал, чтобы его группу высадили или выбросили с самолета в тылу противника. Но полковник Петров — начальник разведотдела армии — запротестовал:

— Ночи светлые. Самолет могут засечь. Если выбросить вас далеко, будете добираться неделю или больше. А сведения нужны как можно скорее.

— Зато надежнее, вернее.

— Рассудим так: противник знает, что мы уже проходили здесь. Значит, он вправе решить, что вторично мы не пошлем людей тем же маршрутом.

— Верно. Но только в том случае, если тут сидят наши старые знакомые. Они привыкли к нам, мы — к ним. А если новые? Свежие? Они наверняка подстрахуются и перекроют маршрут.

— Тоже верно. Значит, нужно идти не точно этим маршрутом, а попетлять.

— Это само собой. Только леса здесь старые, смешанные, много дуба. Так что полно прогалин — трудно маскироваться. И поля. Как правило, незапаханные.

— Зато заросшие сорняками. Маскировка!..

Они спорили долго, обговаривали различные варианты маршрутов. Потом Зюзин с майором Лебедевым проверяли эти варианты по карте. И все-таки выбрали именно этот, знакомый маршрут: сплошных траншей перед заболоченной и лишь теперь подсыхающей поймой немцы не создали, надеялись, что болото надежно прикроет их боевые порядки. Однако в жару припойменное болото усохло, а немцы по-прежнему обходились поддерживающими огневую связь опорными пунктами и ночными патрулями — либо хитрили, не привлекая внимания противника к этому месту, либо знали, что у русских тут резервов нет и нанесли внезапный удар они не смогут. Так или иначе, а проскользнуть на данном участке разведчикам было, конечно, легче, чем в любом ином месте.

К жидким проволочным заграждениям группа вышла точно в срок, даже минут на десять раньше: затвердевшая пойма не задержала разведчиков и мелководную речушку форсировали без особого труда.

Вперед выползли два разведчика, перекусили ножницами нижние нити проволочных заграждений, полежали, послушали и осторожно поползли дальше, ощупывая вошедшую в рост траву — искали мины. Не нашли. Тогда за ними поползли остальные.

Справа, как и предполагалось, едва заметно светилась амбразура дзота — там постоянно дежурили пулеметчики. Слева, за траншеей, горбился наблюдательный пункт. Ночью, как показало длительное наблюдение, в нем отсиживались патрули.

Разведчики молча перемахнули траншеи и по луговине устремились в глубь обороны противника — к дубраве. Сзади раздался приглушенный говор: патрули вышли из НП и двинулись по траншее к дзоту. Разведчики притаились, дожидаясь, пока патрули скроются в дзоте, — на несколько секунд через открытую дверь пробился слабый свет.

На опушке дубравы пахло просыпающимися грибницами, цветами и чуть-чуть земляникой. Ветер усиливался, жесткие дубовые листья начали жестяно шелестеть. Разведчики перевалили противопожарную канаву и впервые поднялись в рост. Прислушались, осмотрелись и неторопким шагом, пружиня в коленях, держа руки на предохранителях автоматов, углубились в дубраву.

Зюзин отстал и, когда с ним поравнялся Матюхин, шепнул:

— Ты, радист и Сутоцкий идите правее… метрах в ста. В бой не вступать. — Подумал и добавил: — За радистом смотрите — вроде дрожит.

Матюхин шепотом передал Сутоцкому приказ и поймал радиста за подол маскировочной куртки.

Радист вздрогнул, быстро оглянулся. Матюхин жестом приказал ему свернуть вправо, но радист неожиданно рванулся и, злобно скаля зубы, упрямо потянулся за основной группой. Сутоцкий молча показал ему огромный кулак. Радист сник, но подчинился.

Теперь разведчики шли двумя группами, наискось пересекая дубраву, чтобы выйти к заросшим бурьяном полям, проскочить, точнее, проползти их и войти в смешанный лес.

Матюхин пропустил вперед радиста, потом Сутоцкого и пошел замыкающим.

Дубы стояли могучие, разлапистые, шелестели солидно, и тени от них лежали густые, надежные. Но тени эти не перекрывали друг друга. Между ними едва заметно просачивались потоки зеленоватого света: близился ранний июньский рассвет. Сутоцкий и Матюхин жались поближе к огромным стволам, а радист шел по прямой.

Шел не оглядываясь и, видно, только слушал. Когда шорох шагов товарищей затихал, он приостанавливался. Тогда разведчики нагоняли его и слышали прерывистое, шумное дыхание товарища.

Сутоцкий покачал головой: психует парень. Впрочем, такое бывает. Особенно на первых порах. Не срабатывает какой-то мозговой центр, отказывают нервы — и все кажется непоправимо безнадежным, страшным и неизбежным. Потом, когда первый шок пройдет, все станет на свои места.

Но пока шок не прошел, за радистом следовало присматривать. И оба разведчика безмолвно поделили обязанности: Сутоцкий приглядывал за радистом, а Матюхин следил за основной группой и за окружающим.

Ветер крепчал, и дубрава пошумливала все сильнее. Можно было ускорить шаг: шум дубравы глушил шелест травы под ногами. Поэтому, должно быть, к противоположной опушке группа вышла быстрее, чем предполагалось. Появилась надежда, что заросшее поле удастся переползти в предрассветных сумерках.

Однако здесь, на противоположной опушке дубравы, деревья росли особенно редко и казались наиболее величественными и разлапистыми. Светлые полосы между их тенями были шире, и Матюхин пошел медленнее, прикидывая, двигаться в рост или перейти на привычный для разведчика способ передвижения — ползком.

Решить задачу он не успел.

Слева, прямо перед ним и чуть справа полукружьем вспыхнули яркие автомобильные фары. Инстинктивно Сутоцкий и Матюхин упали, а радист испуганно присел, потом, не разгибаясь, круто повернулся и, петляя, побежал назад. В следующую секунду откуда-то со стороны фар ударили автоматы. Разрывные пули впивались в дубы. Запахло взрывчаткой, свежим корьем и почему-то кожей. Радист взмахнул руками и упал.

Сутоцкий выпростал из-под себя прижатый грузным телом автомат и вознамерился было ударить по фарам, но Матюхин прошипел:

— Не сметь! Ползком к дубу.

Сутоцкий не понял и обернулся, всматриваясь в сразу ставшее хищным решительное лицо Андрея. Матюхин был настолько уверен, что Сутоцкий послушается, что сразу повернулся и пополз к дубу. Здесь, за его стволом, в полосе густой тени, он поднялся и, ловко работая руками и ногами, полез вверх, зацепился за сук, потом, перевалившись на толстую ветвь, подал руку товарищу.

Еще ничего не понимая, Сутоцкий ухватился за эту маленькую для него руку и, придерживаясь другой рукой за ствол, тоже вскарабкался наверх. Когда он схватился за сук, Матюхин перебрался выше и залег, распластавшись на огромной ветке. Жестом он приказал Сутоцкому подняться повыше.

Слева, там, где была основная группа, строчили автоматы. Одна за другой гасли разбитые пулями фары, и Сутоцкий, устраиваясь поудобнее, тоже приладил автомат, но Матюхин опять шепнул:

— Не стрелять, Коля. Ни в коем случае!

Сутоцкий посмотрел на него с недоумением, но послушался.

В свете фар показались немецкие цепи. Смотреть на них было жутко. Впереди двигались огромные угловатые тени. Чем дальше отходили солдаты от фар, тем длиннее становились тени и тем ярче, голубее казались всполохи автоматных очередей.