— Ты ж взялся командовать… А я при тебе вроде… персональной охраны.

— Хватит, Николай! Давай договоримся. А то будем злиться друг на друга и провалим дело. Ты знаешь, что нам больше всего нужно?

— А черт его знает, что ты еще выдумал…

— Я сказал — хватит! Нам нужна связь! Понимаешь, связь! И еще — свежие головы. Давай лучше сядем и подумаем.

Они сели, и Сутоцкий спросил:

— Ты думаешь, этот самый Курт не приведет за нами «хвоста»?

— Не должен.

— Почему? Может, объяснишь, о чем ты беседовал с ним, что он тебе писал? Ты действуешь, а я и в самом деле как пешка: в немецком-то я не силен!

— Не злись, Николай! Обскажу, как говорится, все до ниточки.

Андрей передал весь разговор с Куртом и объяснил свое поведение.

— Для тебя, может, все гитлеровцы на одно лицо. А я его увидел, сразу понял: австрияк. Они смуглее и чернявее. И наверняка мужик: шея тощая, а руки тяжелые. Мужики и там горбят — будь здоров. Когда прочитал письма, все стало на место. Австрияки, они помягче немцев, чувствительнее. А раз он еще и мужик, то, значит, как всякий мужик, соображать будет туго. Вот я вначале на чувствительность и ударил, пока он не пришел в себя, а потом уж на патриотизм: они ведь не слишком немцев любят.

— Теперь понимаю, но… не верю, что он, очухавшись, не доложит.

— А зачем ему докладывать? Ты одно пойми, мужик, бауэр — хоть немец, хоть австрияк, — он всегда немножко кулак, единоличник. Самому выжить, самому выгоду получить. Я в плену у бауэров работал, психологию их ой-ой как изучил. Он обязательно прикинет: а ему оттого, что он доложит, что будет? И сразу поймет: ничего хорошего не будет. Только плохое. В плен он все-таки попал? Попал! Расписку дал? Дал. Любой следователь, любой офицер прежде всего начнет допытываться: а что он такое сказал, что его отпустили подобру-поздорову? За признание ему сразу виселица. Не-ет, даже если б он и не австрияком был, и то промолчал бы. А он австрияк. Он еще немножечко будет гордиться тем, что насолил швабам — так они настоящих немцев-пруссаков называют. А в плен придет — милости просим.

— А если не придет? Если против нас воевать будет?

— Слушай, Коля, скажи по совести: тебе радостно было бы его кончать? Стрелять же нельзя… — Сутоцкий смущенно хмыкнул. — Вот то-то и оно. Неприятно… Давай подумаем о худшем: этот Курт — дурак, доложил, за нами погоня. Что делать?

— Нужна связь.

— А ее нет! И еще. Раз саперы пошли по колонному пути, значит, скоро начнут выдвигаться войска, значит, близко ихнее наступление. Так я понимаю?

— Так. Почему все же ты уверен, что Курт сказал правду? Может, он врал.

— Нет. Он говорил правду. Он не отвечал на мои вопросы, а подтверждал или отрицал их. Такой, как он, быстро ложь не придумает. Правду говорил. А свидетельство тому — саперы.

— Какие предложения насчет связи?

— Погоди. Как ни говори, а проверять Курта нам еще придется. Карты у нас нет, а нам нужно точное расположение новых частей. Поэтому давай определим такой порядок. Сегодня день, до вечера, ведем подслушивание на всех линиях, что попадутся. Одновременно ищем связь. Если подвернется «язык» — берем и потрошим. Кстати, не исключено, что легковые машины, особенно специальные, вроде того тягача, могут иметь радиостанции. Если все удастся, вечером ты уйдешь к своим, а я останусь.

— Опять ты один решаешь!

— Возражай.

— Почему идти должен я и почему в одиночку?

— Нельзя рисковать. Если не пройдешь ты, завтра двинусь я. Почему лучше остаться мне? Я знаю язык. Еще одно: сигнал, что ты вышел к своим, — три красные ракеты в сторону… Нет, вспугивать не годится.

— Кого вспугивать?

— Я хотел сказать, в сторону поймы. Наоборот, на юг, в сторону Радова. Через каждые полчаса. Откуда-нибудь с дерева эти сигналы можно будет заметить.

— Ты говоришь так, словно я уже ухожу.

— Не злись, Николай. Мы сейчас не принадлежим себе. Если по каким-либо причинам первым придется идти мне, то сигналы у нас с тобой уже отработаны. Замечания есть?

Сутоцкий помялся, улыбнулся и буркнул:

— Жрать хочется.

— Точно! Что там будет впереди — посмотрим, а паек нужно срубать, пока он есть. А потом… Мало ли что будет потом!

Они поели, ополовинили фляжки, закурили.

Сутоцкий перевернулся на живот и задумчиво спросил:

— Послушай, Андрей, а что это за линия такая? На столбах.

— Вот и я думаю. Заметь, немецкий сапер возмущался, что ее нельзя трогать, Курт осматривал… А я, дурак, у него не спросил.

— Если она постоянная, так, может, главные передачи или там переговоры немцы как раз по ней и шпарят?

— Не знаю… Она ж, по-моему, пересекает линию фронта.

— Ну и что? У поймы она, конечно, оборвана — какой дурак ее оставит?! Тем более немцы! Они насчет разрушения народ аккуратный и, отходя, наверняка оборвали провод. А вот дальше они могут подсоединить к ней свои НП, и никакому разведчику невдомек будет, что по старой линии ведутся переговоры. А новых нет. Полная маскировка. По-моему, они поэтому ее так берегут.

— Резонно. Давай начнем прослушивание с нее.

Матюхин открыл телефонный аппарат и нашел в нем запасные мотки кабеля, изоляционную ленту и даже пассатижи.

— Хороший солдат Курт. Службу знает.

Они вышли к просеке, по которой шла линия на столбах, огляделись. Матюхин, срезав длинные ветки орешника, приладил на них кабель и пополз к столбу. Накинув на провода с помощью орешин крючки, он подключил отводы к аппарату и приник к трубке. Послушал озабоченно, довольно ухмыльнулся и передал трубку Сутоцкому.

Где-то вдалеке играло радио. Тихо, иногда прерывисто, как это бывает в районных центрах, где радиотрансляционные и телефонные линии пересекаются неведомыми путями и в телефонных трубках всегда слышится радиопередача.

— Надо же! — усмехнулся Сутоцкий. — Культурно живут! Ну давай слушай, а я постерегу, поброжу вокруг, может, еще где линия есть.

Он отполз к опушке и скрылся в зарослях. Матюхин лежал, слушал и все больше недоумевал: по немецкой линии, кажется, звучала русская музыка.

7

Майор Лебедев сидел в избе заместителя начальника «Смерша» подполковника Каширина, слушал его рассуждения и не понимал: бессонная ночь, неудачи, мысли о семье — все перемешалось, спуталось, от этого ломило в висках.

Каширин — черноволосый, смуглый, худощавый, с проницательно-черными глазами — несколько раз удивленно поглядывал на Лебедева и наконец понял, что майор не слишком внимательный собеседник. Каширин недовольно кашлянул, встал и вышел на кухню. Вернулся с начатой бутылкой коньяка, луковицей и солью. Молча налил треть стакана, молча, морщась и смахивая слезу, очистил луковицу, придвинул все к майору и предложил, как приказал:

— Выпейте. Иногда это помогает. — Лебедев рассеянно взглянул на коньяк и отрицательно покачал головой. — Перестаньте! Коньяк расширит сосуды, а лук, как говорят старики, прочистит мозги. Работать-то надо! И мне и вам.

Он был прав, этот, словно обугленный, подполковник. Лебедев выпил коньяк и, макая едкий, злой лук в крупную желтую соль, долго хрустел необычной закуской. Подполковник с интересом наблюдал за ним — слез у Лебедева не выступило. Тогда и подполковник отделил дольку и стал жевать:

— Деликатес… А чеснок, между прочим, не видел уже полгода.

— Да… — рассеянно кивнул Лебедев. — Последний раз чеснок приносил Зюзин.

— Немцы молодцы: и лук и чеснок завозят сверх всяких норм. Полегчало?

— Как будто, — улыбнулся Лебедев. Он действительно оживился. — Знаете, что меня сейчас волнует?

— Примерно представляю, в деталях — нет.

— Странная закономерность. Первая группа попала в засаду на зюзинском маршруте и, по моим сведениям, вела бой не менее получаса. Вторая, бо́льшая по составу на пять человек — в ней был почти взвод, — продержалась почти два часа. Третья, которая дала знать, что попала в засаду, примерно столько же. Четвертая была встречена иначе — с фарами — и продержалась недолго. Вам не кажется, что первая группа попала случайно? А последующие и в самом деле угождали в засады.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: