До этой минуты все шло как надо, и просто чудо, что Владан не заметил, чем мы тут занимаемся, на первом этаже. Думаю, он не мог бы примириться даже с самой мыслью об интервью телевидению КГБ, а время идет, и мне совсем не улыбается встретиться в этой ситуации с дядей и его командой. Честно говоря, я побаиваюсь, как бы не разразился страшный скандал, в ходе которого Владан пинками под зад выставит отсюда всех: вон отсюда, банда предателей, вон из моей жизни, чтоб ноги вашей здесь не было! Но Стана знать ничего не хочет, она отчаянно топает ногами, и от ее шпилек в паркете остаются вмятины. Смотрю на часы, уже измученная, Ален изо всех сил сдерживается, чтобы не задать ей хорошую взбучку (об этом мечтает всякий уважающий себя режиссер, когда какая-нибудь говнюшка-актриса распоясывается), и я в конце концов уступаю.

Техники разматывают кабели и снова ставят свет, ворча, что вот еще не было печали, только смотали всё, давай разматывай обратно. Стана садится на кушетку, ее позе явно не хватает естественности, она страшно озабочена тем, как смотрится: обратите внимание, я терпеть не могу, когда меня показывают в профиль слева, у меня ужасный левый профиль, ага, поняли, да, хорошо-хорошо, давайте так, а вы уверены, что так с этой стороны лучше, вы уверены, что я так лучше выгляжу… Снежана, проявляя все тот же профессионализм высокого класса, опять достает листки с вопросами, и тут то, что должно было случиться, случается: отворяется входная дверь. Дыхание у меня останавливается, но — к величайшему моему облегчению — шаги Владана, Сисястой, Музикуса и Наркомана затихают на лестнице, которая ведет в кабинет Владана. Снежана как ни в чем не бывало продолжает интервью, но теперь над нашими головами слышны голоса моего дяди и членов его Лиги: они обсуждают итоги пресс-конференции, которая была устроена в ответ на клеветнические выпады прихвостней этого ублюдка Казнича. Крещусь, хотя сроду не верила ни в Бога, ни в какие-либо другие высшие силы, — жест достался мне по наследству, наверное, от бабушки с дедушкой, людей очень набожных, моливших Небо и всех святых нас помиловать. Стана, для которой интервью не закончено, не понимая происходящего, решает, что дело в ее прическе:

— Ну не успела, не успела я ни толком волосы в порядок привести, ни толком накраситься, да что с вами со всеми, не понимаю, чего вы так дергаетесь-то, а?

А техники, оценив, в какую сложную ситуацию попали Francuzi, принимаются снова сматывать кабели, они уже готовы слинять по-английски через какую-нибудь потайную дверь, пока их еще никто не видел и не слышал.

Мы выходим на улицу, и, пока техники укладывают свое хозяйство в машину, Снежана, у которой за весь день во рту маковой росинки не наблюдалось, предлагает посидеть в баре «Luda Киćа»,[50] только сначала ей надо отвезти кассеты на студию телевидения КГБ — если ничего не случится, наше интервью должно выйти в эфир на той неделе. Клеопатра, которая чрезвычайно серьезно относится к своей новой роли пресс-атташе, объясняет, что «Психушка» всем известна как место встреч политиков и нам непременно надо там показаться, непременно, непременно, она уже просто давит на нас, надо показаться там, потому что это пойдет на пользу нашему имиджу. Не понимаю, какое отношение наш имидж имеет к этому всему, но, поскольку Ален из-за Владана не выказывает горячего желания остаться дома, решаем плыть по течению. На небе появляется тучка, за ней другая, третья, и вот уже, по выражению Станы, льет как из ведра, Клеопатра достает мобильник и звонит в «Белградское такси» — вызывает машину с нормальным счетчиком, а вокруг нас непрерывно снуют бомбилы и таксисты-мошенники.

11

Белградские таксисты делятся на три категории: две — это сербы-беженцы, выходцы либо из Боснии, либо из Хорватии, третья — солдаты, ставшие жертвами посттравматического синдрома и находящиеся сейчас на пути к восстановлению своих социальных функций. Наш шофер, вероятно, из последней, третьей категории. У него заметны все описанные Ульрикой синдромы, у него взгляд гипнотизера и резкие, неконтролируемые скачки настроения. А у нас появляется отличная возможность познать все это на собственной шкуре.

Для начала парень пускается в погоню за водителем, не пожелавшим уступить ему дорогу, и в ходе ее внезапно вытаскивает револьвер… откуда? Стана считает, что из бардачка, но я склонна думать, что из-под переднего сиденья. После чего он начинает стрелять настоящими пулями через окно, и пули свистят, а он все прибавляет скорость, ныряя между машинами и трамваями. Фары нас слепят, он, конечно, классный водитель, но это еще не всё: бешеная гонка — держитесь крепче — имеет место в самом центре города, в часы пик, и никому в голову не приходит нас остановить, похоже, во всем Белграде нет ни одного постового, а может быть, дело настолько привычное, что они не находят нужным вмешиваться, и даже пешеходам наплевать… Клеопатра вынуждена применить все свои дипломатические способности, чтобы хоть немного успокоить этого одержимого, впрочем, потеряв след обидчика, он и сам снижает скорость, зато приставляет дуло к виску и грозит покончить с собой.

Ситуация становится безнадежной, но тут Стана блестяще доказывает, какая она потрясающая актриса, и находит в последний момент нужные слова. Те, которые действуют как разряд электрошока, если только… если только это не внезапное пробуждение сознания.

— Сербы не кончают с собой. Конечно, если ты трус и хочешь выпустить себе мозги, ради бога, это твое законное право, но у нас нет ни малейшего желания становиться заложниками твоих проблем, потому что это твои проблемы, а вовсе не наши. Ну и давай вези нас куда положено, а потом делай с собой что тебе угодно, идет?

Пауза. Он колеблется. Наши взгляды прикованы к оружию, и вот… вот вроде бы водитель приходит в себя, оглядывается, смотрит в зеркало заднего вида, такое ощущение, будто он что-то вспоминает… вдруг его лицо начинает сиять, кажется, на него снисходит озарение, и — чтоб мне сдохнуть, если это не так, — парень вдруг радостно вопит:

— Ой, простите, а вы не Стана, артистка? Я вас сразу узнал! Я же видел вашу фотку на обложке последнего «Glas»ʼa!

— Точно. Это я, — отвечает Стана, польщенная тем, что ее узнали. — Я актриса, ты прав, и еще я тебе скажу, хотя, конечно, не хотелось бы этим помешать твоим планам, что меня ждет мировая слава.

Мгновение спустя револьвер уже в руках у Станы. То ли она сама его взяла, то ли парень по собственной воле протянул, — как бы там ни было, лишившись оружия, он здорово сдает, начинает реветь, икать, и сопли текут из его носа. Клеопатра великодушно делится с ним бумажным платочком, а Стана, обрадованная тем, что у нее нашелся поклонник, принимается рассказывать о своем актерском дебюте у Лелуша; о встрече с Кустурицей, который не захотел ее снимать из-за французского акцента, а во Франции, наоборот, вот просто ни одной роли не дают из-за ее раскатистого «р»; о том, как приходится скандалить с Жан-Жаком Ле Во, ему, понимаешь ли, пришлось заложить дом, чтобы закончить картину, но он ей по сей день не заплатил, и что ей теперь делать, спрашивает она шофера-самоубийцу, что ей делать со своим акцентом и с этими бабками, которых она так в глаза и не видела… Она рассказывает так убедительно, она так трогательно спрашивает шофера-самоубийцу, что же ей теперь делать, что же ей делать со своим акцентом и с этими бабками которых она так в глаза и не видела… что тот доставив нас в нужное место, решает денег не брать, да какие между нами счеты, нет-нет-нет, не настаивайте, вы меня обидите, и раз уж мы спасли его от самоубийства, мы теперь его друзья не на жизнь, а на смерть, drugi, он протягивает нам визитку с телефоном компании, в которой работает, если он нам нужен — никаких проблем, отвезет куда захотим, конечно же, даром, не сомневайтесь, и Стана во время этого монолога успевает даже с нескрываемым удовольствием дать ему автограф…

Все дальнейшее напоминает навязчивую галлюцинацию, впрочем, чего же другого ожидать от места с названием «Психушка», в этом кафе и впрямь собираются политики, а хозяева его — китайцы, которые говорят с азиатским акцентом и подают кантонские блюда.