Несколько лет спустя, в марте 1999 года, в Париже, я смотрела в восьмичасовых новостях хронику этой войны, картинка была — как в компьютерной игре. Я видела кадры, где натовские бомбы сыпались на Белград, видела — и не могла поверить, что все это происходит в Европе, в двух часах полета от моей квартиры в Сен-Жермен-де-Пре. А мама в это самое время, вопреки всем требованиям безопасности, вбила себе в голову немедленно приступить к реставрации фасада своего белградского особняка, потому что штукатурка с Коnаkʼа уже, дескать, сыплется не хуже бомб.

В день начала ремонта от первого же взрыва поблизости градом посыпались еще и стекла центральной башенки старого здания, но, к счастью, все отделались испугом, правда не очень-то легким.

Тем не менее, пока длились бомбардировки, обширный фронт работ постоянно оставался одинаково обширным, и бригада ремонтников посреди всего этого хаоса, разрушения и систематического обстрела стратегических точек города вкалывала с утра до ночи, а потом и с ночи до утра.

В июне, когда бомбардировки прекратились, мой дядя Владан — после сорока пяти лет изгнания — в одночасье бросил Америку и проложенную лыжню в финансовом мире, чтобы обосноваться в Белграде и принять деятельное участие в восстановлении страны, которую всегда считал своей настоящей родиной.

Для посткоммунистических Балкан Запад олицетворял процветание, а самая актуальная тенденция нашла тогда воплощение в фигуре предпринимателя-капиталиста. Как модель успеха предлагался бизнесмен. Ну и в такой ситуации Владан, имевший статус банкира, пользовался, естественно, всеобщим уважением и вполне мог рассчитывать даже и на сколько-нибудь серьезную роль в либеральных экономических проектах. Что же до налаженной им в США финансовой системы, то ее он мог бы поставить на службу Сербии, равно как и методы менеджмента и инновационные технологии.

Вот только для самого Владана главным было не это, для него было главным вернуть наше добро, национализированное в конце 40-х годов. Именно такую задачу, в память о родителях, он сделал лично для себя приоритетной. Он просто не понимал, во что ввязывается, вступая в соревнование с партийными начальниками, уже наложившими лапу на все, что им нравилось, не представлял, с какими трудностями столкнется в ближайшем будущем. Возврат конфискованного имущества оставался в Сербии больной темой, но Владан рассчитывал использовать для этого допущенные в стране законом пути, а если уж таковых не найдется, обратиться в Европейский суд по правам человека. Мама же и папа, делившие дом с Владаном, но чрезвычайно далекие от всех его забот, едва представлялась малейшая возможность, сбегали в какие-нибудь туристические поездки, отчего дядя выходил из себя: каково это — быть одиноким воином великой битвы!

Те, кто возвращается в страну, ищет в тех, кого встретил по приезде туда, словно в зеркале, свое собственное отражение. Так же смотрятся в новоприбывших те, кто никуда не уезжал. Так, к примеру, Владан почти полвека хранил представления о Сербии, которые со временем оказались искаженными, а каждый из тех, кто оставался в Сербии, придумывал себе в это время свой Запад, и именно этот Запад виделся ему действительно существующим. Ну и — как обычно… Следствием перекоса реальности в мечтах, взаимного отражения в кривом зеркале, всегда становится несовпадение выдуманных представлений, и с обеих сторон неминуемо возникают вопросы: где на самом деле страна изгнания и кто на самом деле куда был сослан? В результате две категории людей совершенно не понимают друг друга. Они не могут договориться между собой, потому что слишком много воды утекло с того момента, когда разошлись их дороги. При всем при том незримая связь, ниточка, тянущаяся от одних к другим, существует, она сплетена из взаимного любопытства, привлекающего изгнанника к тому, кто остался, и наоборот. Но нас пока интересует бывший изгнанник, потому что именно в таком умонастроении пребывал брат моей матери, мой дядя Владан, с тех пор, как решил навсегда остаться в Белграде.

Мне всегда казалось, что с прошлым так легко не разделаешься. В выросшей во Франции девочке так и живет частица дедушки-серба, и я чувствую себя привязанной ко всей этой семейной истории, пусть даже прошлое для меня отодвинулось достаточно далеко и не имеет отношения к сегодняшнему дню. Совсем как пожелтевшие фотографии из кожаного альбома с потрескавшейся обложкой, который весь пропах нафталином, потому что бабушка держала его в стенном шкафу, куда на лето убирали зимние вещи.

Через несколько месяцев после окончательного переезда мамы и папы в Белград Ален начал переговоры с ЮНЕСКО о съемках документального фильма на территории бывшей Югославии. Пока проект существовал как не очень внятный набросок синопсиса фильма, посвященного тому, как преследовалось албанскими террористами в Косово цыганское меньшинство населения. Проект был запущен, но сразу и остановлен — то ли по политическим, то ли по каким другим мотивам, поди пойми, но досье в переплете формата А4 невесть какими путями попало к некоей Клотильде Фужерон, главному редактору телеканала «Arte», нацеленного на искусство во всех его видах. Эта дама вдруг сильно, нет, очень сильно заинтересовалась проектом, оказала невероятное давление на начальство своего кабельного канала, добиваясь, чтобы мы получили заказ, а дальше проект фильма о травле цыган албанцами превратился, причем каким-то совершенно непостижимым образом, в проект фильма о сербском музыкальном фестивале «Золотые трубы». Видимо, фестиваль, который проходит ежегодно в маленькой горной деревушке под названием Гуча,[17] Клотильда сочла более привлекательным для слушателей и, одновременно, более приемлемым со всех точек зрения: годится в программы, предназначенные для домохозяек до пятидесяти, и хорошо укладывается в сетку передач.

В августе каждого года начиная с 1961-го сербские и цыганские трубачи вступают в борьбу за обладание Золотой трубой. Ее всегда получает лучший, и с ним подписывают выгодные контракты, позволяющие не только играть на свадьбах и похоронах, но, может быть, — почему бы и нет? — обрести мировую известность. По примеру хотя бы Бобана Марковича, ставшего знаменитым благодаря музыке к фильму Эмира Кустурицы «Undergraund».[18] Легенда рассказывает, что некогда солдат, завербованный в турецкую армию, привез с войны в ближайший к Гуче городок, Драгачево, трубу, и играл на ней три дня и три ночи, и постепенно военная музыка превратилась в музыку мира и счастья…

Это может показаться совершенно невероятным, но о существовании потрясающего соревнования трубачей в Гуче — события, которое нельзя пропустить, — Клотильда узнала от какого-то парня, имени которого не помнит. Парень работал в какой-то косовской неправительственной организации, разговор о фестивале происходил на каком-то коктейле в министерстве культуры, собеседник ее узнал о «Золотой трубе» от культурного атташе в Белграде, а тот, в свою очередь, ссылался на слова какой-то цыганки из Гучи…

Дальше… дальше наша свежеиспеченная главная редакторша посвященных искусству телепрограмм буквально вцепилась в идею киноэкспедиции в жалкую деревушку, затерявшуюся где-то в глухомани бывшей Югославии, присвоила эту идею, ну а тогда совсем уже непонятным образом получилось так, что нам с Аленом вроде бы надо туда ехать и пора укладывать чемоданы. Так все и закрутилось. А потом совсем просто: несколько недель, несколько встреч, несколько звонков — и мы с Аленом отбываем в Белград для общения с моим дядей, моими родителями и — уже по делу — с местным продюсером Товарищества Капиталистического Производства. А тому поручают помогать нам с кем-то такое встречаться и что-то такое организовывать, ну и попутно снимать в Гуче документальный фильм о лауреате «Золотой трубы» текущего года.

Для одного, особенно первого, раза многовато, но все-таки в августе 2001 года в маленькой, находящейся в 160 километрах от Белграда деревне имели место съемки, и все прошло как по маслу, за исключением одного: дежурный оператор, студент Киноуниверситета, во время этих съемок то и дело падал в обморок. Ему оказалось трудно перенести неудержимый взлет столбика ртути в термометре — тут надо сказать, что даже в тени тогда было за сорок, — а может быть, сыграли свою роль и дикие толпы вокруг (во время фестиваля в деревню, где живет три тысячи человек, приезжают триста пятьдесят тысяч гостей!), и густой дух насаженной на вертел свинины, которую обжаривали на каждом перекрестке, или запах капусты, которая томилась в огромных котлах. Короче, отснятый материал уже лежал в коробках, а потом в течение нескольких недель вяло обсуждалось, где монтировать, во Франции, в Нидерландах, в Португалии или еще где-то, лишь бы заплатить поменьше, — и кончилась вся эта затея тем, что наш недоделанный фильм был положен на полку без сколько-нибудь внятного объяснения причин. Забавно…