Развеселенные шуткой, все смотрели на цыган уже без обычной настороженности: вот, мол, нелегкая принесла, примутся опять бабы за ворожбу, потянут из дому и хлеб, и сало, и масло! Стали расспрашивать, откуда и куда они путь держат.

Цыганка ответила, что надоело мотаться в эти трудные годы по белу свету, захотелось пожить оседло.

— А чего, мужики, дадим им земельный надел? — подхватил Иван. — И пусть строят новую, трудовую жизнь!

— Гм… Сразу и надел… — насупился Тит. — Я сколько жил без надела. Опять же кто их знает, этих цыган. На чужих коней шибко глаз у них наметан.

— Не бойся, Тит, твои табуны уцелеют, — сказал Иван под общий смех.

— Не крал, бачо, проклят буду, если совру. Не крал! — горячо выпалил цыган, затем хитро сощурился. — А менять лошадок люблю, тут меня не объегоришь. Любую клячу сбуду, да еще придачу возьму, да магарыч выпью. Лучше со мной не связывайтесь… А тебе скажу, — бросил взгляд на Ивана, — надела не надо. Землю пахать не умею. Я коваль.

— Кузнец? Так кузнец нам позарез нужен! Никодим наш в масленицу с самогона сгорел, кузня с тех пор молчит, нового мастера нигде не найдем. За войну оскудела мастерами деревня.

— Слух до нас докатился — нужен тут коваль, — подхватила цыганка. — Я Митяя давай уговаривать: поедем в Сарбинку, хорошие люди там, Марька там живет.

— И правильно сделала, — одобрил Иван. Потом, повернувшись к мужикам, спросил: — Отдадим, братцы, новоселам Юдашкинский дом? Ведь кузнец — фигура в селе поважнее прасола.

— Пущай живут себе на здоровье, людям на пользу, — охотно согласились все собравшиеся у Совета.

Так в опустевшем доме прасола поселились новые жильцы.

13

Май стоял благодатный. Солнечный, теплый. Однако не сухой, как это нередко случается в здешних местах. Через каждые три — четыре дня, словно по заказу, приплывали, обычно ночью, грузные тучи, проливались обильным дождем. А утром солнце сияло еще щедрее, небо голубело ярче, и досыта напоенная земля парила, будто курилась легким дымком.

Трава росла на диво быстро — за полмесяца поднялась до колен. Рожь хорошо перезимовала, мощно кустилась. И пшеница всюду встала густой светло-зеленой щетиной.

Мария чувствовала себя такой счастливой, что порой сердце от волнения заходилось. Особенно с той поры, как открылось, что у них с Иваном будет ребенок.

Только беда надвигалась быстрее, чем росла трава.

В первых числах июня в Сарбинку прискакал из волисполкома гонец. Сказал, что белочехи захватили всю сибирскую железную дорогу, дошли до Барнаула и Бийска. Советская власть держалась, дескать, только в Москве, Питере и по другим большим городам за Уралом.

Волостной комитет партии отдал распоряжение: всем большевикам скрыться, кто где сумеет. Иван ушел на таежную заимку. Мария тоже хотела отправиться за ним.

— Куда ты в тяжести-то! Оставайся с батей. Неужто над стариками да бабами станут изголяться? Помнят же, поди, господа офицеры, что мы, когда переворот делали, их дамочек не трогали. Да и самих господ за глотну брали, только тех, кто лез на нас с оружием.

Свекор тоже уверял, что он хоть и на деревяшке, но все-таки бывалый солдат и сумеет в случае чего заступиться. Никакой офицер не посмеет покуситься на георгиевского кавалера.

Поначалу беляки в Сарбинке не особо лютовали. Лишь столб красный сожгли на площади, да староста Елисей, вновь вернувшийся исполнять свою должность, вместе с милиционерами из волости обошел бедняцкие дворы, отобрал выданных Советом коней, коров, весь инвентарь и вернул прежним хозяевам.

Возвратился в Сарбинку и прасол Юдашкин. Возвратился один. Старуха его померла в скиту. Простыла ли дорогой, или скрутила ее хворь с горя, только пожила она там не больше недели. А прасол, прознав, что опять установилась «хозяйская» власть, отказался от недавнего намерения провести остаток дней «у божьего порога».

— Раз вся жизня повернула, я тоже должон повернуть, — объявил он по возвращении на хутор. — Ежели одного сына осподь забрал, так он же могёт одарить другим. Не вовсе я дряхлый, солдаток сирых много. Шибко молодую мне ни к чему, была бы детородная. А заведется сын — будет кому и добром моим пользоваться.

Цыганскую семью Корней тотчас выгнал из своего дома, обозвал при этом самыми последними словами. Мало прожили цыгане в Сарбинке. Но и за это короткое время кузнец показал себя умелым мастером. Сельчане готовы были приютить его, однако цыган оказался обидчивым.

— К нам с добром — и мы по доброму. А кто нас обижает — на себя потом пеняет, — сказал он, запрягая кибитку. Забрал свои немудрые пожитки, усадил жену с сыном и немедля уехал из села.

А через неделю у Юдашкина ночью угнали всех лошадей. Следы их обнаружились за двести верст лишь полгода спустя: цыган сбыл коней алтайцам на мясо.

Многие бедняки откровенно завидовали цыгану. Да не было у них возможности отомстить мироедам за то, что их снова обездолили. По дворам слышались только бабий рев да бессильные проклятья мужиков. Утешались тем, что Сарбинку еще бог миловал. В волостном селе, сказывали, расправлялись круче. Там многих мужиков угнали в город, в тюрьму, забрали и женщину — учительницу. А Марию здесь не трогали.

— Счастье твое, что для себя ничего не нахапала, ни коня, ни коровы, никакого барахла у самостоятельных хозяев не уворовала, — сказал один из милиционеров, бугаистый, угрюмый дядька. — Староста показывает так, ежели не покрывает.

— Упаси бог покрывать сатанинских прислужников! — заегозил перед милиционером староста. — Всем ведомо: отбирал матрос у добрых хозяев и коней, и коров, и плуги, и прочее. Марья по голытьбе распределяла, я в тайности следил, все учитывал. Нет, к рукам у ей ничего не пристало.

Бугаистый милиционер недобро оглядел Марию с головы до ног, словно решая, оставить ее в живых или пристукнуть на месте. Видимо, он охотнее сделал бы последнее. Лишь много спустя Мария узнала: милиционерам было приказано не трогать ее до особого указания. Но свекор уверился, что и староста, и милиционеры придерживаются все же справедливости.

— Болтают, что совесть ноне осталась только у бога да у цыган немного. А гляди-ка, даже у беляков какая-то кроха завалялась, — скручивая очередную козью ножку, сказал он.

Хотя и миновала пока Сарбинку жестокость беляков, все равно тревожно жило село. Для Марьки же будто солнышко потухло. Выйдет на крыльцо, глянет на улицу, а там пусто, безлюдно, нет красного столба с полотнищем наверху. И сердце охватывает стынь: нет больше народной власти, вернулись прежние господа…

Но в России-то Советская власть устояла! И Иван и другие мужики ушли в тайгу не для того, чтоб навсегда там скрыться. Так написал Иван в записочке, которую переслал с парнишкой-старателем.

Парнишка обсказал Марии, что встретился с Иваном в тайге ненароком, когда искал с отцом золотишко. Но Марька сразу приметила, что он говорит неправду. Посыльный сам выдал себя тем, что стал отчаянно врать, когда Мария поинтересовалась, где он встретил Ивана: будто ничего не запомнил, ни дороги, ни тропочки туда не найдет.

— Какой же ты после этого старатель? — усмехнулась Мария. — Не только в тайге, а и в огороде средь подсолнухов заблудишься.

— А чего? Ежели подсолнухи густые да с кралей под ручку, так оно того… можно и поплутать, — осклабился парнишка.

— Ух ты, сопляк, ведь соображает, — рассмеялась Мария. Но тут же сказала строго: — Отвечай правду! Не то я вцеплюсь в тебя и, пока до места не доведешь, буду висеть, как клещ на собачьем ухе.

Парнишку испугала такая решительность. Он выпалил:

— Мне тогда голову в отряде оторвут на умывальник!

— А-а, значит ты в отряде?

Парнишка понял, что проговорился, горестно махнул рукой.

— В отряде…

— Так чего ж ты передо мной-то хитрил? Неужто боишься, что выдам?

Видя, что окончательно запутался, посыльный сообщил Марии неожиданную новость: командиром у них Иван. Только он наказал ни в коем случае не говорить, где находится отряд. Мария может явиться в тайгу, а жизнь там тяжелая, для нее вовсе не подходящая… Парнишка смущенно покосился на живот Марии.