Следом быстрым пружинистым шагом вошел щеголеватый поручик Куницын. Отстранив рябого, спросил насмешливо:

— Не успела, гражданочка, смыться?

— Куда я смоюсь? От дитя-то! — сказала Мария, покачивая зыбку, в которой спала Танюшка.

— Довод логи-ичный! — протянул поручик язвительно. — Нелогично другое: почему заботливая мамаша бросила это самое дитя и спозаранок помчалась в поле.

— Я не бросала, с батей оставляла.

— Ага, все же не отрицаешь? — ухмыльнулся офицер. — Для начала и это похвально. Надеюсь, любезная, скажешь заодно, куда путь держала?

— На базар со смолокуром хотела съездить. Серянок да керосину хоть чуток у менял добыть.

— Так, так. А нельзя ли узнать, отчего с полпути вернулась?

— Потому что напужалась…

— Гм-м… Любопытное признание, — хмыкнул поручик. — Хотелось бы уточнить причину испуга.

Мария сказала, что у ворот поскотины встретился верховой, сообщил, что у хутора произошла стычка и все дороги будут теперь обложены. Смолокур все-таки поехал дальше, а она забоялась, вернулась домой. Сначала шла пешком, потом ее подвез до села старовер Куприянов.

— Достоверно изложила, — согласился поручик. — Упустила пустяк: где с муженьком виделась, где раненого комиссара припрятали?

У Марии похолодело в груди. Неужели каратели выследили их? Нет, тогда поймали бы всех на месте, под крутояром. Что-то они знают, но далеко не все. Сообразив это, Мария овладела собой.

— Никого я не видела, ничего больше не знаю.

Поручик уперся в нее взглядом.

— Что ж, тогда поступим иначе… — опять усмехнулся он, и в глазах у него мелькнуло ехидство.

Он достал портсигар, закурил, с удовольствием затянулся и негромко скомандовал верзиле:

— Ввести главаря.

В избу втолкнули Ивана. Лицо его было в кровоподтеках, нос распух, вздулся картошкой, руки связаны.

Ноги Марии сделались ватными, она обессилено опустилась на лавку. Все помутилось перед глазами, поплыло туманом.

Отец протянул руки к сыну, намереваясь, видимо, обнять его. Но рябой так хлестко ударил его в скулу, что старый без памяти рухнул в закуток за печью, где зимой висел рукомойник, а летом складывали всякую рухлядь.

— Кого бьешь?! — яростно сказал Иван. — На георгиевских кавалеров царские офицеры не смели руку поднять. А ты, мясник, героя бьешь.

— Ничего, оклемается, коли герой, — осклабился верзила.

— Если бы он не вырастил красную сволочь, был бы, разумеется, в почете. Теперь же — пардон! — поручик дернул плечом, приблизился к Марии, заглянул ей в лицо. — Так как, любезная, возобновим беседу? Видишь сама, запираться бесполезно. И ты и твой матрос в наших руках. Скажу откровенно: полного помилования партизанскому вожаку не будет. Но если ты откроешь, где спрятан партизан, то тебя не тронем пальцем, муженька твоего отправим в тюрьму. А нет — будете рядом болтаться на воротах. И ребенок останется круглой сиротой… Даю три минуты на размышление.

Поручик сел на табуретку посреди избы, не спуская с Марии испытующего взгляда, стал пускать колечки дыма.

Иван тоже неотрывно смотрел на жену. Он знал, что Мария не струсит, но ему хотелось хоть немного поддержать ее. Мария не стала раздумывать и минуты.

— Ничего больше не знаю, никакого комиссара не видела.

— А кого видела?

— Никого, кроме смолокура и старовера, не видела.

— А кто говорил, что верховой встретился у ворот поскотины? Может, это и был комиссар?

— Откуда мне знать, на лбу у него отметины не было.

— А может, это муженек твой был? Сцапали мы его недалеко от тех ворот.

— Не бреши, господин поручик. У ворот, да не у тех, не на тракте, а возле мельницы напоролся я на вас, — уточнил Иван. И добавил, видимо, для Марии: — Сцапать было нехитро: конь угодил в сусличью нору, грохнулся на всем скаку и меня под себя подмял. Не велико геройство навалиться целым взводом да скрутить беспамятного. Попробовали бы подступиться, когда очухался!

— Молчать! — схватился офицер за кобуру. — Не то заткну рот пулей!

— Это самое человечное из того, что каратели умеют делать, — поддел матрос.

— А-а, ты еще язвишь? Героя корчишь? С таких героев я живо спесь сшибаю! — Поручик кивнул верзиле-солдату: — Покажи-ка, Демьян, большевичку закрутку. Полагаю, сразу станет податливее…

Детина выбежал во двор, принес круглое березовое полешко, просунул его между веревками, которыми были связаны заломленные назад руки Ивана. Принялся крутить, как крутят у саней завертку оглобель. Скручиваясь, веревки врезались в тело, еще больше заламывали руки, выворачивали их из плечевых суставов.

Поручик, удобно устроившись на табуретке, заложив ногу за ногу, приготовился выслушивать сначала стоны, затем дикие вопли и, наконец, нутряной, нечеловеческий рев.

Но странное дело, все пошло не так, как ожидалось. Солдат усердно крутил веревку, аж сопел от напряжения, руки матроса заламывались все страшнее, слышно было, как трещали сухожилия, но Иван не издал ни единого звука. Лишь лицо закаменело, да на шее толстыми жгутами напряглись синие жилы.

Офицер нервно приподнялся, нетерпеливо потребовал:

— Крути сильнее, болван!

Багровея от натуги, верзила приналег на полешко, повернул его еще.

У Марии помутилось в голове. Она в беспамятстве кинулась на верзилу, вцепилась в него, оторвала от Ивана. И полешко со свистом раскрутилось, веревки ослабли.

Отшвырнув Марию, солдат поспешно принялся исправлять оплошку. Но офицер унял его:

— Погоди, дадим передышку. У него язык, очевидно, отнялся…

Поручик встал напротив Ивана, стремясь заглянуть ему в глаза.

— Мужество, конечно, заслуживает уважения. Согласен, ты человек стойкий. Но бессмысленное упрямство твое тебя же привело к мукам. Пойми, куда разумнее сказать все начистоту.

Тяжело передохнув, Иван произнес с беспощадной издевкой:

— Скажу одно: поджилки не у меня, а у тебя трясутся!

Действительно, правая нога поручика непроизвольно дергалась, выстукивая каблуком мелкую дробь.

— Ах ты, сволочь красная!

— От белой сволочи слышу.

Поручик заметался по избе, стремясь, видимо, придумать, чем бы пронять матроса. Остановился возле кухонного настенного шкафчика, задернутого выцветшей ситцевой занавеской. Сбоку шкафчика были заткнуты за планочку вилки, щербатые деревянные ложки. Выдернув вилку, поручик постучал черенком по ногтям, будто пересчитывая пальцы, — раз, два, три, четыре, пять… Потом брезгливо бросил вилку на выскобленную до желтизны столешницу.

Суетливый пучеглазый солдатишка, набивавшийся до этого в помощники к верзиле, проворно метнулся к столу, схватил вилку, угодливо замер перед офицером.

В это время из сеней в избу протиснулся Семка Борщов. Красавчик был так сильно возбужден, что даже усы у него топорщились:

— Сграбастали-таки красного главаря. Теперь и отряд его расползется, как гнилая одежонка.

— Не ликуй, обглодыш, — презрительно бросил Иван. — Поглавнее меня у партизан командиры есть и отряды побольше. И до вас, живоглотов, все равно доберутся!

Давно уже никто не называл Семена обглодышем. Уничтожающая эта кличка с новой силой воскресила в нем давнюю обиду. Подскочив к Ивану, он злобно замахнулся. Но увидел страшные кровоподтеки на лице его, и рука опустилась, только зло матюгнулся и крикнул:

— Заткните ему хайло!

Пучеглазый солдат сорвал с Марии платок, подскочил к Ивану.

— Рот заткнете, тогда уж наверняка ничего не скажу!

— Значит, надумал говорить? Скажешь, где комиссар?

— Комиссар с отрядом.

— Брешешь! Зубин его подстрелил, а потом своими глазами видел, как ты его подхватил и к березам ускакал. Ну-ка, Зубин, доложи, как все было.

Из сенок вошел в избу милиционер, вытянулся в струнку, бойко выпалил:

— Так точно, господин поручик… как вы сказали!

— Ты слышал, как он комиссаром того называл?

— Так точно, комиссаром, господин поручик! Я в кустах схоронился, этот рядом проехал и ранетого уговаривал: дескать, не тужи, комиссар, мы еще карателей наскипидарим…