Солдат на минуту примолк, невольно оглянулся по сторонам: нет ли в самом деле на возах Страшной Марьи? Потом сплюнул через левое плечо, как отплевываются «от сглазу», и достал из кармана газету.

— Послухайте, братцы, тут вот пропечатано, что Мария вовсе не колдунья, и простая смертная баба, и солдатам стыдно от ее сигать зайцем…

— Так то в газетке, а весь наш взвод видел: с крутояра в озеро кинулась, как есть утопла, пузырька даже нигде не показалось. А через неделю в тайге на заимке из печи, из огня прямо вылезла. Унтера сразу кондрашка хватил. И Илюха Куприянов, мой сродственник, от этого самого без языка сделался. А потом, сказывают, вся Сарбинка видела, как она же ему речь возвернула. Вмоготу это простой-то бабе? — возразил другой солдат, лопоухий, конопатый.

— И еще сказывали: связали ее и в баню под стражу посадили, так она колдовством руки-ноги себе ослобонила, стену зубами прогрызла… — со страхом подхватила бабища в телеге с табаком.

— Верно, и пучеглазого после нашли там продырявленного.

Мария сидела словно на крапиве. Из-за волнения она не заметила, как к телеге подошел толстогубый, круглолицый солдат, оглядел бочонок, собрался что-то сказать, но не успел. В это мгновение между телегами появился щеголеватый, тонкий, как жердина, прапорщик, фистулой закричал на солдат:

— Опять о Страшной Марье брехню завели! Хотите побасками трусость свою оправдать? Никто еще на земле не встречал ни лешего, ни ведьмы. И никакой колдуньи Марьи нет…

Мария не совладала с собой. Сбросила с головы теплую шаль, вскочила на ноги, крикнула прапорщику:

— Колдуньи нет, а Страшная Марья — вот она — я!

В это мгновение Марья действительно была страшной. Особенно ее глаза. После того, как каратели повредили ей глаз, она обычно смотрела вполуприщур, и ничего необычного в ее взгляде не замечалось. Но когда вспыхивала яростью и широко распахивала веки, то даже друзьям-партизанам становилось не по себе. А теперь, при искаженном гневом лице, растекшийся зрачок делал этот взгляд поистине дьявольским.

Солдаты, и без того напуганные собственными россказнями о неуязвимости «чертовой бабы», замерли, как истуканы. У прапорщика побелели от ужаса глаза, а руки стали судорожно шарить по кобуре.

Мария опередила его, выхватила из-за пазухи браунинг.

— Отправляйся, гад, в пекло! Проверь, есть ли там черти и ведьмы!

Но выстрелить не успела. Прапорщик вдруг, будто литовкой подрезанный, повалился на спину. Это пасечник ударил его по ногам бичом. Ременный бич оплел офицеру ноги, и старик рывком опрокинул карателя. Со стороны же многим показалось, что прапорщик грохнулся от одного взгляда Марии.

В следующую секунду пасечник медведем навалился на прапорщика, стиснул ему горло, и тот больше не пикнул. Солдаты же, вместо того чтобы кинуться на выручку прапорщику, бросились врассыпную. Один толстогубый остался на месте. И Мария навела наган на него. Солдат схватил ее за руку, поспешно сказал:

— Чего обручи-то не ошкурены?..

Мария, не дослушав конца пароля, поняла: чуть не убила своего. Она торопливо произнесла отзыв:

— Теперь, голубок, все расползается!..

Только беда все равно не миновала. Кто-то из разведчиков, увидев, что колчаковец сжал руку Марии, выстрелом издалека сразил толстогубого. И, приняв этот выстрел за сигнал, все остальные разведчики в разных концах ярмарки открыли огонь по карателям.

Толстогубый боком уткнулся в телегу, пробормотал:

— Не пофартило, значит, напоследок… — И после паузы добавил: — А ты и не признала, выходит…

Нет, Мария узнала его! Это был тот самый солдат, который сидел на карауле в предбаннике и сунул ей в двери краюху хлеба с сапожным ножом. Он помог ей спастись, а вот теперь из-за нее подстрелен партизанским разведчиком.

Откуда только сила взялась — Мария уложила раненого на телегу, крикнула пасечнику:

— Отлепись ты от паразита, не бойся, не очухается! Человека спасать надо!..

Запыхавшийся пасечник вскочил на телегу, стегнул лошадь бичом, та стремительно рванулась, Мария свалилась рядом с раненым. Через минуту телега грохотала уже по переулку.

Другие телеги с мужиками и бабами тоже мчались с площади в ближние переулки и улицы. Выстрелы, крики, ругань, тревожное ржание лошадей, стук копыт, грохот телег — все слилось в несусветный гвалт.

На околицах села тоже поднялась стрельба. Партизаны смяли колчаковские заставы, ворвались в село. Но из-за того, что некому оказалось поднять разагитированных солдат, восстания среди колчаковцев не произошло. Наоборот, офицеры сумели унять панику, и каратели без больших потерь отошли в Высокогорское.

Разработанный план во многом нарушился. Но все же Подгорское было занято, облава на мужиков сорвана. Партизаны чувствовали себя победителями. Поэтому никто не стал разбираться, отчего получились отклонения. Тем более, что далеко не все партизанские замыслы всегда осуществлялись столь успешно. Впрочем, Марии от этого было не легче. Она-то знала, как все обстояло на самом деле, почему был сражен верный товарищ Ивана.

На окраине села, когда партизаны, сняв заслон, помчались на площадь, пасечник остановил коня. Мария принялась перевязывать товарища.

— Бесполезно — грудь продырявило, — сказал он с трудом, но спокойно, словно говорил не о собственном близком конце, а о чем-то давно решенном. И, помолчав, начал совсем о другом: — Ивана не довелось выручить… В отлучке я был, приехал — он уже висит… Удумал тебя спасти… нож передал… на худой конец… но остерегся сказать, что выручка будет… Потом хотел ночного караульного снять… А ты стенку прорезала и убегла… Несогласность вышла, как и ныне…

— Все равно твой ножик помог мне убежать.

— Это так… Вот что ты запомни; Власом меня зовут, Капустиным. Из Лапаевки я… Передай Советской власти, чтоб родню мою не утесняла… Потому по наказу Ивана в беляках ходил… Вроде потайного глазу… Передай, не забудь… Никто ж не знал про меня, кроме командиров отряда… Худо люди могут думать…

— Все передам! Завтра же туда съезжу, людям объясню.

— Тогда прощай… Редька нечищеная!..

Мария не знала, что это «редька нечищеная» было у Власа Капустина присловьем, которым оценивал он горькие житейские ситуации. Она решила, что последние слова сказаны просто в полубреду.

Живуч был Влас Капустин, долго боролся со смертью. Лишь под вечер он, резко дернувшись, словно из последних сил хотел оттолкнуть косую, затих навсегда.

В Лапаевку направлять Марию у Путилина надобности не было. Причернская эта деревня лежала в округе, где обосновался отряд Коськи Кривопятого. Путилин не признавал Коську за красного партизана, не раз говаривал, что за мародерство и насилия следовало бы его судить ревтрибуналом. Но пока что это было не во власти Путилина. Отряд Коськи действовал независимо от него. Все партизаны знали, что Кривопятому покровительствует Новоселов, помощник вожака причумышских партизан Рогова. Говорили, что они часто встречаются и вместе хлещут самогон. А Новоселов хотя и эсер, но в большой находится дружбе с Роговым. Поэтому с Коськой приходилось считаться, порой даже согласовывать с ним свои операции, во всяком случае знать, где в это время он находится и что намеревается предпринять.

Раз уж Мария надумала отправиться в Лапаевку, Путилин поручил ей попутно связаться с Коськой, узнать, примет ли тот участие в штурме Высокогорского.

Путилин ни словом не осудил Марию за то, что вчерашняя операция развернулась во многом не по плану. И в смерти Капустина не обвинил. Но Мария никак не могла избавиться от мысли, что Путилин потому именно и отпустил ее без возражений, что презирал за слабохарактерность, неумение владеть собой. Думалось даже, что она просто не нужна ему в отряде. И поручение к Коське — это так, для отвода глаз.

Коська сразу заметил ее удрученное состояние.